В оковах страсти

Мы молча тронулись в путь и так же молча проскакали весь день рядом. Я заметила, что он наблюдал за мной, оценил мое умение держаться в седле, присматривался к тому, как я подкидывала в воздух ястреба-перепелятника, как обращалась с луком, как мужественно впереди всех остальных гнала раненного отцовской стрелой кабана. Я слышала, как вслед за мной он издал предупреждающий об опасности крик: кабан на бегу повернул в обратную сторону, ринулся на нас; мой конь закружился на месте, я высоко вскинула руку с оружием — и, пораженный двумя копьями в грудь, зверь рухнул в траву в нескольких шагах от меня. Собаки с лаем бросились через кусты, кабан захрипел, оскалив зубы.

— Вы отчаянная, безрассудно храбрая охотница, фройляйн. — Господин Герхард, тяжело дыша, спрыгнул с лошади. — Благодарите пресвятую деву Марию, это могло плохо закончиться!

— Ты ранена, Элеонора? О Боже…

Отец прибежал на лесную поляну и подошел к убитому кабану. Его оруженосец стал рассматривать оба копья в грудине животного. Одно было мое, а другое… Я обернулась. Мой конюх неподвижно сидел в седле и смотрел вперед. Копье, которое было выдано ему по моей настоятельной просьбе, поразило кабана в самое сердце.

Отец подал мне руку и помог выбраться из седла. Глаза мои сияли от гордости и чувства того, что все страшное позади.

— Ты хорошо понял то, что от тебя требуется, мужик, — кивнул отец Гансу.

Маленькую поляну заполнили наездники и собаки. Все стали поздравлять меня и отца. Напряжение спало, и я, счастливая, вдыхала холодный лесной воздух. Как же я любила охоту, лай собак, дикие скачки и непередаваемое ощущение триумфа, когда втыкаешь в смертельную рану пораженного тобой животного еловую ветку теплый пар, исходящий от лошадей, и кожаное снаряжение, и радостное ощущение счастья от предстоящего праздничного пиршества…

Солнце уже садилось, когда отец дал команду собираться в обратный путь. Конюхи связали кабана так, чтобы его удобно было нести. Наши лошади тяжело шагали на длинном поводе через поляну и обгладывали макушки елок и вереск.

Гансу дали старую лошадь, но даже и на такой кляче он сидел, как рыцарь, и скрыть это было невозможно. Где он мог научиться так держаться в седле? Я решила преодолеть свои сомнения и завтра же приказать ему поехать со мной на прогулку. Мой отец изучал его со всех сторон — я чувствовала, как напряженно работает его мозг, как терзает его любопытство — сможет ли после этой опасной ситуации в ответ на его похвалу нормандец наконец-то прервать свое молчание? Тогда можно будет подумать, как поступить с ним дальше…

Аббат Фулко и под своей монашеской рясой оставался вдохновенным охотником. Бросив копье слуге, он подъехал верхом к лошади графа. Я услышала, как они вновь заспорили о моем конюхе. Ганс слышал все это, и лицо его заметно помрачнело.

Охотники уже тащили убитого кабана к замку, а на моем седле болтались три фазана внушительных размеров. Оруженосец отца уже надел на голову моему ястребу-перепелятнику кожаную шапочку: сегодня прекрасная птица уже достаточно поохотилась. Я сунула кожаную перчатку в мою охотничью тужурку. Ганс взнуздал свою лошадь. И мы отправились, чуть позади остальных охотников, в обратный путь.

— Скажи мне, почему ты так ненавидишь аббата Фулко?

— Почему я его ненавижу? И вы еще спрашиваете? — Он больше, чем обычно, грассировал, рассерженно сопел. — Kyrpingr! [3]Он был со мной в темнице!

— Я это знаю. Он заботился об исцелении души…

— Исцеление души! Вы не знаете, о чем говорите!

Один из охотников, ехавший чуть впереди, с любопытством оглянулся. Ганс опять замкнулся в себе.

— Исцеление души, — с горечью повторил он и вполголоса выругался на своем родном языке.

В таком гневе, как сейчас, я его никогда не видела. Что же могло случиться в темнице?

— Эй, да расскажи наконец, что он сделал? Может, ты его просто неправильно понял.

Он резко дернул за поводья и остановил обеих лошадей. Его глаза стали почти черными от гнева, они пронзили меня, как два кинжала…

— Негоже вам держать меня за дурака, госпожа. — В голосе его таилась опасность. — Даже если я неверно истолковал его слова, то основное в темнице я все же осознал. — Он презрительно сплюнул на землю. — Истязание — грязное дело, госпожа, но, оказывается, не такое уж грязное для этого монаха!

Я застыла с открытым ртом. То была самая продуманная речь, какую я когда-либо слышала. Шокированная этим, я взглянула на него. Аббат принимал участие в пытках? В это я не могла поверить. Духовным лицам было строго-настрого запрещено проводить допросы с применением пыток, это было известно каждому. Конечно, он посылал язычников ко всем чертям, он сам говорил мне об этом — но чтобы участвовать в пытках? Нет, никогда. Он, скорее, молился, чтобы Господь Бог не оставил своим вниманием его душу.

— Ты врешь, — сказала я, качая головой, — никогда аббат Фулко не занес бы свою руку…

Я поймала его взгляд и содрогнулась от ужаса.

— Skalli er vargr undir sauod! [4]Вам лучше вообще не говорить о том, в чем вы совсем не разбираетесь, женщина.

Обескураженная, я смотрела ему вслед и бормотала: