В оковах страсти

Эрик, казалось, преодолел в себе воспоминания о том дне. С пунцовым от стыда лицом я уставилась на кольцо, будто не в состоянии понять, что он держит в руке.

— Никогда, — внезапно прошипел он сквозь зубы, — никогда я не забуду этого, до самых последних своих мгновений, и боги будут свидетелями тому! Никогда!

Как от назойливого насекомого, освободился он от куска железа и забросил его в темноту, не заметив меня. Тассиа прошмыгнул мимо меня, Герман следовал за ним с медицинским саквояжем.

— Будет лучше, если вы сейчас не пойдете к нему, — шепнул мне Герман.

Казалось, что в пещере никого не было. Жаровня и масляная лампа представлялись мне вещами нереальными, такими, как и все, что я только что наблюдала. Словно влекомая невидимой силой, я наступила на кольцо, руки мои схватили почти с жадностью ржавый металл, доставивший тому, кто носил его, столько мук. Неожиданный шум страшно напугал меня. Я взяла масляную лампу и пошла в глубь пещеры. Эрик лежал на полу, у стены скалы, закрыв голову руками, и плакал. Никогда до этой минуты я не видела его плачущим. Громкие рыдания вперемежку с нечленораздельным бормотанием и злыми вскриками, а потом — удары по скале и разбитые в кровь кулаки. В растерянности я склонилась над ним. На белой повязке появилось темное быстро увеличивавшееся пятно. Судя по всему, вновь разошелся шов на его только что перебинтованной ране. Лампа немилосердно освещала его шею, рубцы и кровоточащие шрамы, оставшиеся после кольца. Клеймо раба на всю жизнь!

Ощутив боль, он перевернулся и, уткнувшись носом в грязь, задыхаясь, бормотал на языке своих палачей: «Боги, помогите мне не забыть… Помогите мне!»

Я закрыла лицо руками и побежала прочь.

***

В середине недели меня известили, что мне необходимо прийти в темницу: наконец-то приготовлено новое лекарство. Майя пробурчала что-то про «еврейские порошочки» и «колдовство», протягивая мне шаль. На этот раз я спускалась по скользкой лестнице со страхом и тоскливыми, печальными мыслями. Кольцо я спрятала в женской половине замка, в моей светлице, за выдвижным камнем в стене, а по ночам, после возвращения, вынимала его и, крепко держа в руках, проливала горькие слезы. Ненависть, звучавшая в голосе Эрика, напугала меня. Любил ли он меня? А может, я все это себе нафантазировала?

Широко шагая, спеша, Эрик подошел и схватил меня за плечи.

— Ты убежала от меня! Никогда так не делай, любимая, никогда больше…

И, взглянув на меня, внутренне напрягся. Страх и горечь стеною разделяли нас, но он устранил их одним-единственным движением, заключив меня в свои объятия.

— Мне так не хватало тебя. — Я тихо стояла, пытаясь задержать эти мгновения…

— Пойдем, я покажу тебе, что я сделал. — Быстрее, чем мне хотелось, он отпустил меня и потащил за собой в заднюю часть пещеры, где на выступе скалы мерцала свеча. — Взгляни-ка туда, на стену.

На стене видны были черные линии, которые стали четче, когда Эрик подошел ближе и посветил на них. Линии извивались и, соединяясь при более пристальном рассматривании, превращались в животное, громадного дракона с открытой пастью и заостренными клыками типичное мифическое животное Севера, изображенное на его руках и при освещении наполнявшееся жизнью. Я в страхе отшатнулась.

Он схватил меня за руку и притянул ближе к себе.

— Эх, графиня, я написал тебе письмо, а ты убегаешь!

— Письмо?

Ничего не понимая, я уставилась на животное.

— Письмо, о котором должна знать только ты, так как сейчас я зачитаю его вслух. Слушай внимательно.

Он медленно провел пальцем вдоль изгибов тела дракона, и я узнала те литерные знаки, о которых он рассказал мне в лесу. Руны, литерные знаки Севера, подаренные одноглазым богом, девять дней провисевшим на ясене, чтобы обрести жизнь вечную. Óдин. И Иггдрасиль. Я вспомнила истории и ночь, в которую он мне их рассказывал.

— Этот камень Эрик расписал для Элеоноры, которая завоевала его сердце и навеки овладела им. Она отважно сражалась и пошла с ним в пылающий огонь. Сестра, подруга, возлюбленная — он никогда не забудет ее.

Я с волнением обернулась.

— Тебе не нравится? — разочарованно спросил он. — На моей родине люди расписывают такие камни на память, они лежат на земле повсюду. А этот будет единственным в Германии, в долине Рейна. И посвященным тебе — единственным. — Он приблизился вплотную, взял меня за плечо и увидел следы от слез на моих щеках. — Ты плачешь? Прости, что я не написал нежного письма о любви к тебе, я не умею. — Нежными прикосновениями пальцев он вытер мое лицо. — Был бы я аквийским бардом, я бы осыпал тебя словами о своей любви. Но, любимая, я не таков. В странах Севера воспевают благородных героев и славные сражения, а не любовь к женщинам. — И он беспомощно воздел руки к небесам.

Я не сказала ни слова, чтобы объяснить, чем вызваны мои слезы. Скупые литерные знаки, смысл которых он перевел мне, и были самым настоящим письмом о любви, какое он только мог написать. Оно потрясло меня, но именно теперь я уже больше не сомневалась в том, что это письмо было прощальным.