В оковах страсти

Выражая недовольство, я пнула ногой свою накидку и облокотилась о ветхий подоконник. Даже для слуг, казалось, не было важнее темы для обсуждения, чем тема предстоящего замужества дочери графа. С тяжелым сердцем я должна была согласиться, что они правы. Девочка выросла для того, чтобы выйти замуж. Для Зассенберга это имело особенное значение: ведь Эмилия была больна, и я оставалась единственной дочерью, к подбору жениха для которой следовало относиться с особым тщанием. Он должен быть богат, целеустремлен и не очень властен, но прежде всего союзником графу. Таким образом, отец в первую очередь подыскивал себе зятя, а уж потом мне мужа. При мысли о всех тех перипетиях, которые предстояло пережить в связи с этой проблемой, оставалось лишь вздыхать. Девушку разумеется, никогда не спрашивают, хочет ли она замуж, и тот факт, что мне удалось отказать доброй дюжине женихов, свидетельствовал о моем упрямстве… и еще, может быть, о малой толике чистосердечия со стороны моего отца, который не забывал, что моя мать, к ужасу ее образованной семьи, вышла за него замуж по любви. Майя всегда охотно рассказывала о том, что к матери сватались князья и она могла бы стать богатой и могущественной. Но так как она наотрез отказывалась отступиться от отца, был даже приглашен лекарь, которому поручили лечить ее от заблуждения и пустых грез. «Любовь — это тяжелое заболевание, — любила говорить наша кормилица, вздыхая и закатывая глаза к небу — А ваша мама была очень больна. Даже священник ничего не мог поделать». Прекрасная Женевьева добилась того, что в качестве жены лотарингского графа отправилась на его родину. Когда Эмилия и я остались одни, мы часто размышляли о том, действительно ли любовь была заболеванием? Разве Ида с кухни выглядела больной? И мать с ее свежим цветом лица, которое всякий раз немного краснело, когда отец, шаля, кружил ее в зале — разве она была больной? «Любовь — грех, который делает нездоровой душу. — шептала Эмилия. — Это сказал патер, Элеонора, и я этого не понимаю». Я тоже не совсем понимаю это. Но глубоко в душе я знала, что мать поступила верно и что я, если захочу выйти замуж, должна испытать эту болезнь под названием любовь.

Наверное, я показалась слуге Герману слегка размечтавшейся, он долго глядел на меня, чуть отклонив голову в сторону, и лукаво ухмылялся.

— Ваш отец вытянул с вами счастливый билетик, — вымолвил он наконец.

Вспылив, я сделала шаг в го сторону.

— Заткнись, не смей дерзить и вообще исчезни. Если кто-нибудь спросит, где ты был, молчи! И скажи хозяйке, пусть принесет побольше перевязочного материала и немного вина.

Когда Герман ушел, я открыла маленькое окно и стала всматриваться в темноту. Из расположенной рядом конюшни слышалось, как лошади там что-то разгребали и пережевывали, где-то лаяла собака. Я потирала замерзшие руки. Бог мой, что я здесь делаю? За моей спиной лежал умирающий, рана которого казалась мне олицетворенной ненавистью во плоти, ненавистью, пронзившей его тело и душу, которая медленно убивала его. Что побудило еврея послать меня сюда?

Лошадь Германа галопом поскакала прочь. Я осталась наедине с человеком, которого едва знала…

Хозяйка прислала мне в услужение свою батрачку. Она пришла, принеся в руках все, что я просила, села в углу на корточки и уставилась на меня — женщину определенно благородного происхождения, имеющую скандальный (в смысле одежды) внешний вид, и на великана в крови.

У Ганса был жар, он так страшно ворочался, что мы едва могли усмирить его. Батрачка крепко держала его за руки, пока я смазывала шрамы и порезы и занималась раной, нанесенной копьем. Уже насквозь промокла пачка корпий, которую я прижимала к ране, теплый клейкий секрет вытекал наружу прямо мне в руки, и канал на солому. Закончив обработку, я налила в раненое отверстие немного вина, как это всегда делал еврей Нафтали. Как не хватало мне сейчас лекаря с его знанием и умением исцелять, его ловких рук…

Ганс притих на своем грязном ложе. Черты его лица, изуродованные болью и страданиями, немного разгладились. Я склонилась над ним и осторожно отерла его влажным полотенцем. Кожа казалась призрачно-светлой, почти бесцветной. Только теперь я заметила, что он на самом деле ненамного старше меня. Влажные пряди его волос спадали на высокий лоб. Глаза под густыми бровями были закрыты, как два шара в глубоких впадинах. Его короткий нос, на котором были заметны бледные веснушки, часто вызывал насмешки конюхов, напрямую связывавших величину этого органа с мужской силой. Одна из моих служанок, работавшая на кухне, казалось, лучше всех знала об этом, поскольку один раз я слышала, как она защищала светловолосого чужеземца. Сколько же сердец он уже разбил? Я знала о том, как галантно он умел обходиться даже с ворчливой кухаркой…