В окружении Гитлера

«Заключенный Рудольф Гесс не смирился с пребыванием в тюрьме и доставляет руководству тюрьмы те же самые хлопоты, что и 10 лет назад. Он прибегает к любым средствам, чтобы уклониться от совместных прогулок, упорно отлынивает от какой бы то ни было работы, даже рискуя быть за это наказанным. С начала заключения он не дает согласия на свидания с родственниками. Правда, еженедельно пишет письмо, но нередко ограничивается несколькими словами: «Ничего нового, на следующей неделе напишу еще». Просматривает все разрешенные ему четыре газеты, но больше всего времени посвящает чтению «Франкфуртер альгемайне цайтунг». За время пребывания в тюрьме только один раз присутствовал на богослужении. Гесс отвечает на вопросы очень редко, так что о его взглядах почти ничего не известно. Его отношения с коллегами по заключению крайне плохие, особенно с Ширахом».

«Советские стражники считают, что Гесс — обманщик. Французы относятся к нему скорее нейтрально. Американские стражники — по-разному. Одни думают, что он — эксцентрическая личность, по мнению других, его маниакальное состояние за столько лет так прогрессировало, что ему уже ничем не поможешь. Постепенно наступает старческий маразм…»

Офицер английской караульной роты Уэлли Чисхолм в ноябре 1957 года пришел к выводу, что Гесс срочно нуждается во врачебной помощи, и потребовал его обследования военными врачами. Это предложение было принято комендантами, которые отдали докторам соответствующие распоряжения. Когда на следующий день французский стражник Морелль вошел в камеру Гесса, он обнаружил его на нарах в какой-то неестественной позе.

Узник пытался покончить с собой, перерезав вену на запястье осколками стекол своих очков. Он выбрал момент, когда Ширах и Шпеер под надзором охранника работали в саду. Вызвали советского врача, который, осмотрев рану, констатировал, что это — серьезная попытка самоубийства.

Гесс объяснил свой поступок плохим состоянием здоровья.

— Это нервы, — заявил он. — Лишение возможности заниматься чем бы то ни было и запрещение читать плохо подействовали на мои нервы.

Врач тотчас же обработал рану, и Гесс дал слово, что теперь будет принимать пищу.

После этого случая у Гесса отобрали все острые предметы, даже искусственную челюсть, которой с тех пор он мог пользоваться лишь под наблюдением. Дверь его камеры оставалась постоянно открытой, а караульный был обязан через каждый час заглядывать в нее…

После того как 4 из 7 заключенных покинули Шпандау, 3 оставшихся оказались обреченными на общество друг друга. Пришлось как-то приспосабливаться. Ширах особенно хорошо чувствовал себя с Функом, зато ему труднее было со Шпеером и Гессом.

— Ширах не выносит Гесса, — писал один из комендантов. — Он даже донес на него стражникам, когда Гесс не закончил уборки вовремя. Теперь, когда он мог выбирать только между Шпеером и Гессом, Шираху предстояло преодолеть отвращение, и он преуспел в этом настолько, что даже помогал Гессу.

Спустя 10 дней после освобождения Шпеера и фон Шираха (1975 г.) в Шпандау приехал защитник Гесса д-р Зайдль. Он рассказал о длинном письме, которое направил четырем державам, обращаясь к ним с просьбой пересмотреть дело Гесса.

— Я не хотел бы, чтобы подавались какие-нибудь прошения о помиловании меня ввиду моего душевного состояния, — резко ответил Гесс. — Я вполне нормален!..

За рамками официальных встреч западные союзники предпринимали энергичные усилия, добиваясь освобождения Гесса, но советская позиция оставалась твердой.

«Создается впечатление, — пишет Бёрд, — что еще в течение многих лет придется держать в Шпандау одного-единственного заключенного; расходы на содержание этого узника — около 850 тыс. марок в год — возлагаются на ФРГ.

В новой камере — бывшей тюремной часовне (куда Гесс был переведен после 14-недельного лечения язвенной болезни в английском госпитале. — Ред.), — продолжает Ю. К. Бёрд, — в начале апреля (1971 г.)мы начали свою беседу с Гессом о прошлом. Чаще всего мы возвращались к тому, что занимало меня больше всего: не настало ли время Гессу нарушить молчание.

— Боюсь, очень разочарую историков. Многие вещи я и в самом деле уже позабыл…»

Бёрд, однако, не сдавался.

«30 августа Гесс принял важное решение: он перед лицом истории готов подвести итоги своей жизни».

— Это будет нелегко, — предостерегал он. — Память моя уже никуда, но у вас ведь есть мои бумаги и дневники. Они достаточно обстоятельны, а когда я писал их, факты и события были еще свежи в памяти. Ну, а я попытаюсь ответить на все вопросы.

Гесс долго размышлял над тем, стоит ли ему бесповоротно прервать свое молчание. В глубине души, — пишет Бёрд, — Гесс понимал, что умрет в тюрьме, но вот легенды, которые распространялись о нем в прессе, переживут его. И он решил начать говорить о прошлом.

Человек он осторожный и недоверчивый, так что решение это далось ему нелегко. Окончательно убедил его магнитофон. Я обещал, что мы все запишем на магнитную ленту. То, что он скажет в микрофон, станет его личной версией, опирающейся на предположения и догадки.