В омуте

— И еслибы вы знали — какая при нихъ превосходная бонна! Она ихъ понимаетъ лучше, чмъ я; они ее понимаютъ лучше, чмъ меня. И любятъ больше. Стоить мн вмшаться въ порядки дтской, и сейчасъ же выйдетъ какая-нибудь глупость. Либо меня до истерики ребята доведутъ, либо я заставлю дтей разревться. Не умю… Ну, просто не умю быть съ ними. И моей Амаліи Карловн, въ конц концовъ, всегда приходится поправлять плоды моего непрошеннаго вмшательства. А супругъ ворчитъ: «что ты, матушка, лзешь не въ свое дло? Есть у тебя Амалія Карловна — ты ей ребятъ и предоставь. А то покоя въ дом нтъ». Нтъ, наука быть матерью не шутка, и насъ ей не учили. Насъ учили быть женами, а не матерями. Напрасно говорятъ, что быть матерью, переполняться материнской нжностью — это такъ естественно, что это отъ самой себя должно исходить. Это правило для естественныхъ натуръ, а не для насъ, искаженныхъ городской жизнью выродковъ. Я буду дика просто баб, чудна, а баба мн далека — чужая, непонятная тварь. Насъ на материнство дрессировать надо, заново дрессировать, потому что мы перестали видть въ немъ свое естественное назначеніе, заслонили его другими потребностями и декораціями. Joie de vivre, утха жизнью, заслонила ея смыслъ, raison de vivre. «Чтобъ имть дтей — кому ума не доставало», Грибодовъ сказалъ. А вотъ — подите: недостаетъ же… Вдь сознаешь порою, что такъ нельзя. Еще какъ совстно то иной разъ бываетъ: какая же ты молъ женщина, если ты дтямъ своимъ не мать? Стараешься, принуждаешь себя, и, кром тоски и утомленія для себя, да дтскаго рева, — никакихъ результатовъ. Не умю и все тутъ. А доучиваться — поздно: вы слышали, напримръ, — моя педагогическая практика супругу мшаетъ. Да и не охота. Молодость проходить, мн ужъ тридцать лтъ, хочется самой взять съ жизни хоть какія-нибудь удовольствія. Ну… ну — и вотъ: всякій веселится, какъ и гд ему пріятно…

— Вы читали бы что-нибудь?…

— Ахъ, не говорите банальностей! «Читали бы что-нибудь!» Что читать? Серьезное — скучно; къ чему мн? Къ тому же и не такъ я учена, чтобы серьезно читать. Пробовала: половины не понимаю, устаю до смерти… Голова совсмъ не работаетъ. Жизнь и такъ скучна, — что же за охота себя еще утомлять и мучить? А романъ возьмешь — все равно обязательно на «cabinet particulier» наткнешься. Эту же приманку, какъ вы сами видите, я и безъ романовъ знаю. Который часъ? — рзко оборвала она свою рчь.

— Четверть второго.

Анна Евграфовна вскочила, блдная, какъ полотно; хмеля ея точно не бывало.

— Чортъ знаетъ что, — сказала она сквозь зубы. — Какая, однако, я дура. Болтаю съ вами, а вдь онъ въ два, наврное, дома будетъ. А мн надо еще раньше, чмъ самой къ дому хать, — вотъ этихъ двухъ доставить въ мста родныя. Если мужъ не застанетъ меня — бда, будетъ буря. Вдь это бы, господа мужчины, имете право рыскать, гд угодно, во всякое время дня и ночи, а насъ за это бьютъ!

— И плакать не велятъ? — пошутилъ я.

— Нтъ, вы не смйтесь. Я не въ переносномъ — въ прямомъ смысл говорю…

— Тьфу! мерзость какая!

— А вы думали, что если человкъ смотритъ ангеломъ, такъ онъ ангелъ и есть?! Но вдь мужъ и правъ, въ сущности говоря, будетъ, если вздуетъ меня. У насъ имя общее, а я его треплю, чортъ знаетъ гд бываю. Хорошо, что пока Богъ милуетъ. А вдругъ случится такой скандалъ, что и я окажусь къ нему припутанной?! Напримръ — вотъ, хоть какъ сегодня. Не будь, по счастью, васъ въ ресторан — какъ бы я выкрутилась изъ затрудненія со счетомъ? Пришлось бы оставить здсь вещь, послать за нею кого-нибудь, впутать въ дло и свою прислугу, и хозяина ресторана… Красиво! нечего сказать.

Говоря это, она расталкивала отупвшую двицу; та звала и хлопала глазами, но, наконецъ, сообразила, чего отъ нея требуютъ, и стала лниво одваться.

Спавшая дама, едва ее окликнули, вскочила, какъ встрепанная, и заметалась, на скорую руку хватая свои разбросанныя вещи.

Об были одты превосходно; гд-то я ихъ видалъ. Моимъ присутствіемъ он ни мало удивлены, повидимому, не были…

— Прощайте, — сказала Анна Евграфовна, подавая мн руку, — помните: молчаніе. А фельетонъ вообще, если хотите, напишите: это ничего, это, можетъ быть, даже полезно будетъ. И мн, и другимъ. Я вдь не исключеніе, мой другъ! Далеко не исключеніе! Насъ много — гораздо больше, чмъ вы, можетъ быть, думаете… этакихъ секретныхъ виверокъ.

И вотъ халъ я домой въ глубокомъ раздумь, разсуждая о томъ, что сейчасъ видлъ и слышалъ. Вспоминалъ я наши мужскія сходбища и кутежи, въ которыхъ не разъ приходилось принимать участіе и Евлампію Ильичу, о комъ сейчасъ только хуже, чмъ съ ненавистью или даже презрніемъ… нтъ! съ холоднымъ безразличнымъ равнодушіемъ — говорила его жена. Вспоминалъ, — и все въ нихъ было тоже и порочно, и пьяно, и неумно, правда. Но вмст съ тмъ, не знаю почему, на памяти у меня все вертлись эти стихи эпикурейца Клавдія на пиру умирающаго Люція въ «Двухъ мірахъ» Майкова: