В оркестре Аушвица

Отправляясь на встречу с Зофьей, Виолетта не питала иллюзий касательно результата, зная, что давно не занималась и все забыла. Она сыграла-вымучила Размышление из оперы «Таис» Жюля Массне и не удивилась, услышав, что не подходит.

Прослушивание состоялось в спальне-столовой, единственном помещении блока, и девушка успела разглядеть, как живут музыкантши: пайка хлеба, с которой капо не взимают десятины, пятидесятилитровая бадья супа на сорок человек, где жидкость и гуща находятся в равных пропорциях. Персональная кровать для каждой, немецкое мольтоновое[26] одеяло и — высший шик! — простыня, удобная одежда, столы со скамьями. Такая вот почти нормальная обстановка среди всеобщей нищеты.

Анна-Лиза, подружившаяся с Виолеттой в лагере, вспоминает, что видела в бараке сугубо бесполезную вещь — вазу, стоявшую на шкафу!

Виолетта вернулась в лагерь А, где регулярно виделась с Элен и Фанни: им полагалось ночевать вместе с остальными до конца карантина. Выглядели девушки более ухоженными, чем остальные, — они уже пользовались некоторыми музыкантскими привилегиями, в том числе ежедневным душем.

В начале сентября 1943-го Элен сообщает Виолетте о назначении нового дирижера.

— Ты непременно должна снова прийти на прослушивание!

Помня первую неудачную попытку, Виолетта решила играть «цыганистую» арию из «Марицы»[27], технически менее трудную и зажигательную. Она попросила дать ей полчаса на то, чтобы размять пальцы, сыграв несколько гамм, и повторить отрывок. Она надеялась, что ритуал убедит дирижершу: «У этой есть опыт».

Альма Розе не пришла в восторг от исполнения. Лицо Виолетты вытянулось: лучше бы она сюда не совалась! Девушка переживала танталовы муки, зная, как живет оркестр.

Альма поняла чувства претендентки, может, даже решила, что та безнадежно тоскует по музыке, и бросила Виолетте спасательный круг, подарила ей — сама о том не догадываясь — жизнь: «Ладно, беру тебя на испытательный срок, будешь упражняться неделю и сыграешь еще раз. Надеюсь, выйдет получше…»

Виолетта, как и Элен с Фанни, каждый день преодолевала несколько сотен метров, разделявших барак № 9 в лагере А и оркестровый барак в лагере В, на дальнем конце плаца, пыльного и иссохшего летом и превращающегося в грязное месиво с началом осени. Тысячи ног, обутых в деревянные башмаки-колодки, вязнут в ледяной жиже, каждый шаг дается изможденным женщинам с невероятным трудом.

Через четыре дня после присоединения к оркестру Виолетта осталась без обуви: ее украли ночью, чтобы обменять на что-нибудь нужное. Она брела босиком по холодному грязному месиву, в дверях ее перехватила Зофья Чайковска, назначенная старшей барака после того, как Альма сместила ее с дирижерского места. Зофья приказала девушке вымыть ноги в лохани с холодной водой, где оркестрантки споласкивали обувь, и Виолетта подчинилась, роняя слезы отчаяния.

Вскоре вернулись музыкантши, сыгравшие для команд, отправлявшихся на работу. Для Альмы Виолетта олицетворяла всех женщин Аушвица — обритая наголо, исхудавшая, промерзшая до костей, рыдающая.

— Почему ты плачешь?

Виолетта объяснила.

— Успокойся, я теперь же беру тебя в оркестр, а там посмотрим.

Альма повела ее на склад, выбрала теплую одежду, нормальные ботинки, шерстяные чулки, достала униформу — темно-синюю плиссированную юбку, белую блузку и белый ситцевый головной платок. Такова она, жизнь в концлагере: тебя могут погубить, обокрав, а мгновение спустя — подарить жизнь. Все решает случай.

Виолетта получила чулки без подвязок и пояса с резинками, и через несколько часов они собрались в гармошку, придав ей клоунский вид. Мария Лангенфельд, бессменный аджюдан-шеф[28], Stubendienst[29], с упорством идиотки ходила за ней следом, требуя «что-нибудь сделать, чтобы треклятые чулки держались как положено». Паралич одной из мышц уродовал ее лицо, речь звучала, как собачий лай. Виолетта вытащила резинку из брючного пояса, чтобы использовать ее вместо подвязок, и привела себя в «надлежащий вид».

Виолетта сидела за пюпитром третьих скрипок, они играли слабые доли тона в вальсах, исполняли несколько музыкальных фраз, повторяющих основную мелодию, но Альма была строга и требовательна к ним не меньше, чем к основным инструментам.

Возвращение к почти нормальной жизни проходило не совсем гладко: прибившись изначально к группе франкофонных узниц, бельгиек, француженок и гречанок, Виолетта с трудом сходилась с новыми людьми. Душа девушки горевала о судьбе родителей. В карантине ее жизнь подчинялась раз и навсегда установленному распорядку — кормежка плюс два посещения отхожего места, — что притупляло страдания. Возврат к «нормальным» отношениям сопровождался стремительным восстановлением чувствительности. Боль набрасывалась на нее, как дикий зверь.

Первые десять дней в оркестре Виолетта чувствовала себя потерянной. Ее все сильнее мучила лихорадка, рука из-за флегмоны распухла и сильно болела, появились первые симптомы тифа.