В ожидании Америки

И вот теперь я уже неотвратимо близок к ностальгическому отступлению о Лане Бернштейн. Мы встречались, когда я учился на первом курсе университета. Она была почти на пять лет меня старше, наши родители были знакомы по московским отказническим делам. Лана была классическая инженю, нервная, волнительная. Балетоманка до мозга костей. В то время она заканчивала Московский институт связи («институт связей», как тогда шутили) и почти все время проводила дома. Считалось, что она работает над дипломом. Дважды в неделю я прогуливал дневные лекции и скрывался у Ланы дома. Во время моих дневных посещений родители Ланы были на работе, а младший брат — в школе. Она угощала меня домашними еврейскими кушаньями, я приносил ей букетики пушистой мимозы, или восковые тюльпаны, или мятые бледно-желтые нарциссы. Она читала и критиковала первые мои стихи, говоря преимущественно о том, что называла «лирической правдой». У нее были маленькие точеные груди и симметричные родинки на ключицах. После первой нашей близости Лана облокотилась на подушку, достала сигарету, закурила и уставилась в потолок. «Не расстраивайся, мой хороший», — прошептала она нежно, запуская над головой колечки дыма.

До того как подать на выезд, попасть «в отказ», потерять работу и пополнить дружные ряды мастеров по починке домашней аппаратуры, отец Ланы был самым обыкновенным радиоинженером, читателем «Правды», одним из тех примерных семьянинов, которые на закате жизни начинают напоминать своих матерей. Ланина мама, которая и подтолкнула всю семью к отъезду, была личностью неординарной. Она работала оценщицей в антикварном магазине на Арбате и обладала феноменальными познаниями в живописи и поэзии. Она излучала интеллигентность и обаяние. Ланины друзья обожали ее мать и часто обращались к ней за советом по самым разным вопросам, начиная с моды и кончая выбором гинеколога-надомника. При этом мать Ланы страдала маниакально-депрессивным психозом. Где-то раз в год, обычно в ноябре-декабре, когда ее меланхолия приобретала цвет московской зимней тьмы, она исчезала. Впервые это случилось, когда Лана еще училась в средних классах, а ее братик был совсем маленьким. На третий день утром отец Ланы нашел жену в зале ожидания на Киевском вокзале: она спала на деревянной скамье среди коробок и узлов, цыганок с детьми и приезжих из Украины и южной России, ожидающих своих поездов. Она пролежала в больнице несколько недель, затем вернулась к нормальной жизни. Или это только казалось? Лана открыла мне: самым тяжелым было осознавать, что ее мама полностью понимает, что с ней происходит. В периоды обострений ее охватывало желание уйти, убежать, скрыться, и огромные железнодорожные вокзалы с путями, бегущими в разных направлениях, казались ей идеальным местом для исчезновения.

Если бы Тургенев описывал нашу историю, он мог бы назвать ее «Первая любовь», думая при этом о певице Полине Виардо, но выводя в качестве героини какую-нибудь другую молодую женщину, француженку или русскую. Но Лана Бернштейн не была моей первой любовью. К тому же она настолько обожала роман Виктора Шкловского «Zoo, или Письма не о любви», что настаивала на использовании анти-романтического кода в наших отношениях. Согласно Ланиному любовному коду верхом безвкусицы считалось говорить о любви, даже если она тебя переполняла. Вместо этого полагалось говорить о «влечении» или «желании» и разбирать по косточкам наши занятия любовью. Если бы Иван Бунин решил вложить эту историю в уста своего героя, он бы позволил Лане называться моей «тайной женой», по контрасту с «той, явной для всех любовницей». Стареющий Бунин, человек с разбитым сердцем, имел в виду реальный прототип — свою последнюю любовь Галину Кузнецову, — когда работал над «Темными аллеями» в конце 1930-х — начале 1940-х на своей вилле в Грассе, европейской парфюмерной столице в Приморских Альпах. Когда я думаю о Лане Бернштейн и о наших с ней московских отношениях, на память приходит чеховское «Мой ласковый и нежный зверь». Фраза «нежный зверь» была чем-то вроде нашего интимного пароля. Кто это начал — я ли, она ли? Если не ошибаюсь, однажды я сказал Лане, что рядом с бывшим женихом, который был старше ее больше чем на десять лет, она выглядит как шестнадцатилетняя Оленька, дочь лесничего из чеховского рассказа. Или же все было наоборот, и Лана впервые назвала меня «нежным зверем», после того как мы занимались любовью.