В ожидании парома

По прошествии часу выселовский народ пробуждён был страшными криками; все впопыхах высыпали на улицу. У околицы нашли Якова; он лежал ничком на дороге, страшно бил себя кулаками в грудь и голову и кричал во весь голос: «Батюшки, вяжите меня!.. Я убил её!.. Батюшки, вяжите! убил её, убил!..» Выбежав тогда с ножом из избы, он пустился сломя голову в Лысково, ворвался в клеть, где спала Марфа, и нанёс ей сряду, одну за другою, восемнадцать ран!.. каждая была смертельна.

С последними словами толстый господин, слушавший рассказ очень равнодушно, разразился вдруг против Якова самою энергическую, крупною бранью. Он как будто давно уже вывел своё заключение об этом человеке и ждал только окончание истории, чтобы высказаться. Но, к великому удивлению нашему, тотчас же открылось, что помещик выходил так сильно из себя вовсе не потому, чтобы возмущал его поступок Якова; преступление само по себе было в глазах его самою обыкновенною вещью: такие случаи часто встречаются, чего же и ждать от полудикого человека! — негодование толстяка выходило совсем из другого источника. Яков настолько заслуживал внимания и возбуждал негодования, насколько шашни его и потом убийство навлекли хлопот, беспокойств и неудовольствий барину; шутка платить теперь за него и семейство подушные до следующей ревизии! А следствие-то! — следствие, которого не было бы без этого мошенника Якова и которое так убыточно для вотчины и, следовательно, для помещика! Словом, во всей этой истории толстяк видел одного только барина; у него не было другой точки зрения. Мораль его объяснений состояла в том, что послабления покуда не годятся и ведут только, неминуемо ведут помещика к убыткам и неприятностям.

— У вас, сударь мой,— заключил он,— у вас, судя по тому, как вы о народе судите, люди попросту от жиру бесятся,— именно от жиру! У меня бы этого не случилось; нет, шутишь! Заведись такой мужик, я бы дал ему Марфу!.. Этот ваш Яков просто мошенник, я вам скажу; бестия продувная, сударь мой!.. да‑с, продувная бестия, который так только смирнячком прикидывался! А вы ещё заступаетесь, сударь мой, да ещё жалеете…

— Конечно, жалею, как и следует жалеть всякого человека, который почему бы то ни было гибнет; но не знаю, с чего вы берёте, что я заступаюсь! — возразил рассказчик,— я привёл этот факт единственно потому, что речь, если помните, зашла у нас о страстях в простом классе народа…

— Какие тут страсти, сударь мой! какие страсти!— нетерпеливо перебил толстяк тоном пренебрежения,— всё это баловство одно… Какие нашли вы ещё страсти!..

— Полноте, господа! ну, стоит ли спорить об этом! — воскликнул маленький собеседник,— поверьте, вы их не убедите! — подхватил он, обратившись к рассказчику и мигая на толстяка,— пусть каждый остаётся при своём мнении… Знаете ли что? чем спорить, расскажу-ка я вам лучше другую историю… Она отчасти идёт под лад той, которую вы сейчас слушали… Тут, с одной стороны, действует крестьянка, простая деревенская девушка; с другой — сын богатого фабриканта: малый грамотный, взросший посреди достатка, даже некоторым образом шлифованный. Вы говорили, что развитие и образование умягчает человеческую природу, что страсти человека образованного невольно уже как-то принимают облагороженную форму… Предстоит увидеть, насколько внешняя шлифовка или полуразвитие лучше, в нравственном смысле,— насколько лучше они самого полного невежества…— промолвил он, украдкой взглянув на толстяка.— Предупреждаю вас, происшествие, о котором пойдёт речь, ещё трагичнее того, которое вы рассказывали… оно такого рода, что, будь здесь барышня, я бы не стал передавать его… Хотите слушать? Ведь всё равно в ожидании парома нам нечего делать…

Один толстяк не согласился, казалось, с таким мнением; он предпочёл, по-видимому, возлечь на перину и предаться сладкому отдыху. Увидев, что я и господин в коричневом пальто просили начать историю и приготовлялись слушать, он остался на своём стуле.

— Дело, господа, происходило в Ярославской губернии,— начал маленький господин, откашливаясь,— там, как вы, вероятно, знаете, сплошь и рядом попадаются деревни, в которых почти совсем нет мужиков: они не живут дома. Бо́льшая часть молодцов, которые в Москве, Петербурге и губернских городах покрикивают: «Пельсины, лимоны хорош!..» «Вот садова м‑а‑лина!..» и проч.; большая часть того народа, который погуливает по городским улицам с лотками на голове, а по просёлкам — с коробами за спиною; все почти лавочники, зеленщики, пивовары, целовальники, мелкие торгаши,— спросите у любого из них: откуда? — он почти наверное скажет: ярославец! Домой, на побывку, приходят они по большей части в зиму. В деревнях остаются одни бабы, девки, ребята да старики, которым бродячая жизнь уже не под силу.