В ожидании расцвета, или «Апокалипсис – сегодня!»

Апокалипсис в их понимании не кара небесных сил, а внутренний, дарвинистский саморегулятор популяции. Даже если человечество не заслужило Апокалипсиса, небольшая встряска не помешает. Одним словом, «Пусть выживает сильнейший!» Апокалипсис, таким образом, становится экстремальным экзаменом — не только для вида, но и для каждой особи в отдельности.

В связи с этим поднимаются вечные и однозначно не решаемые вопросы. Можно ли и допустимо противодействовать катаклизму? Нужно ли спасать обреченных? Стоит ли спасать человечество или все-таки подождать, пока вымрут те, кто по нашему субъективному мнению является «леммингом»? Может ли человек безнаказанно брать на себя роль апокалиптического судии, отделяя овнов от козлищ, людей от леммингов? Как увязать вместе милосердие и справедливость? То, что автор предлагает некий вариант развития событий, еще не значит, что именно этот путь правилен и оптимален — у читателя остается возможность сделать свой собственный вывод и выбор.

Даже если А. Громов и не знает абсолютного ответа на все эти вопросы, он не показывает читателю свои сомнения и колебания. В данном случае, в отличие от книг О. Дивова, демиург-автор если и знает решение проблемы, то все равно не скажет, а предложит читателю найти частное, личное решение поставленной задачи. «Каждый выбирает для себя…»

…после публикации «Карфагена» меня упрекали в том, что я не уделил достаточно внимания творчеству М. и С. Дяченко. Будучи известен своей чуткостью к конструктивной критике, я решил немедленно исправить упущение. Первое впечатление от чтения «Привратника», «Преемника» и «Шрама», признаюсь, было обескураживающим.

У меня сложилось устойчивое впечатление, что высокопрофессионального писателя Дяченко (по аналогии с досточтимым сэром Г. Л. Олди) кто-то намеренно «выталкивает» в «низкий жанр» фантастики. Впоследствии эта точка зрения получила подтверждение в прекрасном выступлении А. Валентинова, которого так же «выпихнули» из исторической романистики в неведомую никому криптоисторию. То, что ни один цех и ни одна гильдия не хотят принимать новых, да еще и талантливых мастеров, само по себе сенсацией не является. Обычная средневековая практика. А лукавые книгопродавцы, понимая, что легче всего всучить читателю нечто аляповато раскрашенное, требуют — хоть кровь из носу — затолкать куда-нибудь фантастический элемент. Таким образом и появляются дэрги в прекрасном историческом романе.

Немудрено, что, к величайшему сожалению моего друга и коллеги П. Амнуэля, научная фантастика в России приказала долго жить. Научная фантастика, уже по своему определению, неразрывно связана с наукой, каковая, в свою очередь, появляется лишь в развитом и развивающемся обществе. Скажем, при капитализме. А в средневековье наука кормится перевранными и оборванными античными источниками и все больше интересуется чарами и колдунами, волшебными палочками и драконами, псоглавцами и одноногими людьми. Наиболее продвинутые алхимики и серьезные астрологи добывают в поте лица философский камень и уточняют подробности ближайшего Апокалипсиса. До научной ли фантастики тут, ей-Богу?! Свят, свят, свят! Когда общество — выше крыши — заинтересовано оберегами и амулетами и никак не может решить проблему черной кошки и тяжелого понедельника, ни о каком полете к Альфе Центавра мечтать не приходится. Бытие определяет не только сознание, но и, кое-где, подсознание. Поэтому, в целом соглашаясь с блестящей статьей Е. Лукина о научной фантастике и литературе вообще в «Если», замечу, что при всей самодостаточности литературы и ее праве на изобретение новых миров не стоит все же пренебрегать законами мирового тяготения и прочими вселенскими константами. Как-то это не «comme il faut». Возрождение науки начинается с появления первых гуманистов, обращающихся к человеку, с тем, чтобы понять его. При этом некий остаточный фантасмагорическо-магический флер на первых порах сохраняется.