В ожидании Роберта Капы

– А вот хрен вам! – ответила Герда на безупречном испанском.

Все посмеялись. Было забавно слышать, как очаровательная иностранка бранится точно погонщица мулов, не теряя при этом ни капли своего шарма. Ругательства в ее устах теряли всякий изначальный смысл, что только добавляло им пикантности. Слушать Герду было все равно что смотреть на ангорскую кошечку, гоняющую мышей, как заправская дворовая мурка.

– А что насчет будущего? – спросил Тед, которому уже не раз пришлось убедиться в удивительной верности цыганкиных предсказаний. Опустив голову на поджатые к груди колени, канадец сидел рядом с Гердой, и любопытство в нем боролось с застенчивостью. Тед всегда краснел при Герде, но Капу обожал, как старшего брата. Довольно скоро туманным днем в Париже им предстояло утешать друг друга, подливая вина и поддерживая пьяную беседу, в ожидании самого горького рассвета в своей жизни. Канадец был человеком честным и надежным. Он бы скорее умер, чем предал его или ее. Война стала для тонкой любящей души Теда настоящей пыткой. Камилу он спрашивал не просто так – это был вопрос ангела-хранителя, который, возможно, предвидел многое из того, что вскоре должно было произойти. – Ты ничего нам не нагадаешь?

– Ничего.

– Можете говорить что угодно, – подбодрила цыганку Герда, как всегда с уважением обращаясь к ней на вы. – Я все равно в это не верю.

– А во что ж ты тогда веришь, детка?

– В свои идеалы.

– Идеалы, идеалы… – пробормотала себе под нос Камила, как будто молясь.

– Ты нас заинтриговала, – подмигнул Капа цыганке, уверенный, что та пытается замолчать какую-то угаданную в будущем Герды любовную историю.

– Ну же, – настаивала Герда, – расскажите, что вы прочитали по моей руке. Мне интересно.

– Ничего, – повторила цыганка сурово, да еще и помотала головой, поднимаясь, чтобы уйти. – Ничего я там не прочитала, детка.

Они выехали на рассвете пасмурного дня, ехали по лужам, под мутным небом, смотреть на которое было так же тоскливо, как бросать последний взгляд на пропахший вчерашним сигаретным дымом гостиничный номер, в который никогда не вернешься.

Пейзаж за окном мог бы развеять грусть, если бы не рытвины и ухабы, из-за которых Герда и Капа то и дело бились головой о крышу машины. По пути на запад им то и дело встречались колонны раздолбанных военных грузовиков, набитых тюками. Попадались старые «паккарды» и танки. По мере приближения к Харамскому фронту движение и суматоха усиливались. По обе стороны гравийной дороги поднимались и зависали между землей и небом столбы черного дыма. Мятежники пытались перерезать шоссе Мадрид-Валенсия, чтобы оставить столицу без основного пути снабжения. Но республиканцы сумели защитить дорогу, буквально зубами вцепившись в мост Арганда. На закате Герда и Капа явились в штаб, который интернациональные бригады устроили в долине Мората-де-Тахунья, окруженной высокой пшеницей – вскоре ей предстояло полечь под шрапнелью. Но в этот час в лагере было спокойно.

Бывают голоса, от которых сотрясаются деревья, как от винтовочных залпов. Голос, который Герда и Капа услышали вечером по приезде, был из таких. Ol’Man river/That ol’Man river…[13] Человек двести или более сидели на земле, как будто в ритуальном круге.

– Черт побери, что за негр! – воскликнул Капа потрясенно. Это был Поль Робсон, гигант из Нью-Джерси, ростом под два метра, с широкой и крепкой грудью регбиста, в которой обитал голос мощный, как трубы органа. Он стоял посреди поля, окруженный тонущей во мраке публикой, которая разразилась овацией, когда потомок чернокожих рабов закончил пение на низком всепроникающем ребемоле.