В ожидании счастливой встречи

Фомичев жадно всматривался в неширокий распадок и все дальше отходил от машины, все надеялся, что вот-вот раздвинутся, раздадутся, расступятся сопки, и он увидит широкую желанную долину. Но сколько он ни шел, сколько ни всматривался по обе стороны дороги, видел одно и то же: неширокая пойма с голубым ярким льдом, вмороженные заснеженные тополя вдоль речки. Но и сквозь снег уже угадывалось, что бродит в тополях неукротимая сила, только и ждет, когда вскроются речки, чтобы взорвать изнутри, как выстрелить, голубыми почками. И зальет ветки прозрачной зеленью. Каждая сухая теперь веточка побагровеет от натуги, нальется соком, и потечет по распадку уже не коричневая, а бледно-зеленая, с горьковатым запахом звень.

Фомичеву нравится здесь, — если бы стесать вон ту сопку, можно было бы и втиснуться в этот распадок.

Иван Иванович вернулся из поселка, когда Фомичев вытряхивал из ботинок снег.

— Дорожники живут, — отдышавшись, сказал Иван Иванович и показал на поселок, и Фомичев проследил за его рукой. — Баня есть, и человек двадцать можно распихать по квартирам, а где двадцать, там и сорок. Речка только с виду широкая, это наледь блестит. Говорят, в иную зиму промерзает до дна, льдом берется. Льдом и питаются. За речкой земля совхозная, собираются свинокомплекс строить…

Ближе к дороге стояли два с облупленной штукатуркой дома, они тесно жались один к другому, казалось, между ними и пальца не просунешь. Одной стороной дома утопали в тени, другой, как испуганные выстрелом снежные бараны, к ним жались другие домишки. А мимо одна за другой проносились тяжелые дорожные машины, и вдоль трассы стояла пропахшая бензином сизо-серая изморозь. «Ад кромешный, — подумал Фомичев, — прав Иван Иванович, когда говорил, что тут задохнешься».

Но ему нужно было свое мнение опробовать на слух. И не столько Шустрову, сколько себе Фомичев стал доказывать непригодность этого поселка для базы. Они стояли у обочины дороги.

— Вот ты говоришь, — Фомичев дотронулся до Ивана Ивановича, — плотину ставить.

Иван Иванович даже рот открыл от удивления. Он не помнил, чтобы говорил это, но всего не упомнишь, и сейчас он нашелся:

— Ну, допустим. А сколько отберем суши? Что, тесать гору? А когда базу строить?

— Да-а, а чем еще тесать? — протянул Фомичев и пошел к машине. А Иван Иванович еще стоял над речкой, которая с маху проваливалась в расщелину гор.

— Эта холера в половодье, поди, бьет, как из брандспойта. Может быть, перехватить ее в самой горловине ущелья. А… — махнул он рукой, — только и будешь заниматься этой водой, — и тоже пошел к машине, где его уже ждал Фомичев.

— Ладно, садись, поглядим, что там дальше.

За ветровым стеклом все так же маячили оплывшие снегом сопки. Резали ущелья гор жилистые, взбившиеся наледью ручьи. По склонам сопок чернели пни.

Владимир Николаевич порывался несколько раз остановить машину, но, вглядевшись, снова торопил Федора: «Давай, давай, ничего не вижу подходящего». Ему казалось, что вот за тем поворотом должна обязательно быть желанная долина. Но поворот за поворотом, а сопки то немного отступали от дороги, то жались к ней. Устали глаза от напряжения. И Фомичев, и Иван Иванович всякую надежду потеряли, а подходящего места все не встретилось. Тревожило и то, что все дальше и дальше уводило их от города.

— Будет плечо ничего себе, — сокрушался Иван Иванович.

Он ждал другого поворота, ждал и надеялся. В жизни так: кто ждет, тот найдет, но когда и где…

— Скажи, Федя, если бы мы задумали поставить нашу перевалочную базу подальше от дороги, вот за той сопкой, с чего бы ты начал стройку?

— С Дворца бракосочетаний, Владимир Николаевич.

Фомичев пристально посмотрел на Федора, потом перевел взгляд на Ивана Ивановича.

— Правильно, Федя, мыслишь, по-государственному. Другой бы принялся отсыпать дорогу — ставить мосты, а ты в корень смотришь, хотя хорошее дело браком не назовешь.

Иван Иванович подавил вздох:

— Катя меня отговаривала, не отпускала, как чувствовала — похлебаем мы тут мурцовки.

Иван Иванович прильнул к окну. Изобретательность Федора выручила. Стекла не замерзали. Вроде дело-то нехитрое: посадил на пластилин снаружи стекло, получились двойные рамы. Смотри, вся трасса перед тобой.

Солнце, взобравшись на самую макушку сопки, нервно трепыхалось, боясь снова свалиться за сопку. «Вот так и наша жизнь, — подумал Иван Иванович, — трепыхаешься-трепыхаешься — не удержишься и полетишь ко всем чертям, не поднимешься, не посветишь. Фомичеву, тому что, еще молодой, на подъеме, ему только и взлетать. И это хорошо, что он, как молодой орел, набирает высоту для полета. Острым взором осматривает землю, и можно быть спокойным за судьбу этой земли, потому что знаешь, на кого оставил. Было время, я тоже любил полет, да слаб на крыло стал. — Иван Иванович поерзал на сиденье. — Был… да сплыл. Теперь только и нужен, чтобы плечо подставить».