В ожидании весны

– Не надо мальчишку, – отказывался старый Ара. – Я сам буду спускаться в Дзорк. А письма можешь оставить у диспетчера.

– У тети Розы? Так она их потеряет! Лучше мужу отдам ее, Серобу, который вечно сидит на скамейке остановки у реки. Надежнее будет.

– Серобу, который вечно пьян? – качал головой Ара Маноян и уходил. Кроме всего прочего, полгода раз из Дзорка он покупал еще и ленту для пишущей машинки, бумагу и авторучки…

Он любил эти походы в Дзорк. Любил сам город. Реки, соединяющиеся друг с другом в центре, бесчисленные мосты, здания, каким-то чудом прикрепленные к склонам холмов… Но больше всего Ара Манояну в этих походах нравилось ВОЗВРАЩЕНИЕ. Правда! Он любил возвращаться в свою крепость или, может быть, в тюрьму, что была на вершине скалистого холма и еще издалека, сквозь толщу тумана, который в этих краях бывает таким частым, приветствовала его каким-то мрачным и суровым приветствием. К вершине холма Пагаберд, к руинам крепости вела крутая каменистая тропа, и по ней, спотыкаясь и задыхаясь, поднимался писатель Ара Маноян после походов своих в Дзорк. Дорога эта давала ощущение жизни, и каждый раз, идя по ней, Ара Маноян спрашивал себя: с чего он все-таки ушел от всех? Можно было даже сказать, что сбежал. Он лишь знал, что не перестал писать, а это самое главное. Чего греха таить? Долгое время ему не давал покоя выпад Греты: «Ты – дезертир!» Ведь с некоторых пор он почему-то засомневался в твердости своих позиций: раз пишу, значит, не дезертир. А со временем он еще и стал понимать, что жизнь отшельника оторвала его от жизни людей. Ты ведь не знаешь, что происходит с людьми, как они живут. Для кого же ты пишешь? Для литературоведов, филологов, которые защищают про тебя докторские диссертации («Роль прозы Ара Манояна в армянской литературе второй половины ХХ века»)? В чем заключается твоя «борьба», которой ты всегда так кичился («Писатель должен быть борцом!»)? Что дала любая из твоих книжек конкретному человеку? Ничего. Ты – дезертир. Как можно писать для людей, о людях, не зная жизни этих людей?

Տէր, ողորմեա՛…

В этих краях времена года сменяли друг друга с поразительной, почти календарной точностью и постоянством, и это нравилось Ара Манояну. Ему нравилось подмечать знакомые мелочи в изменениях погоды, и это каждый раз было красиво. Время от времени (если честно, не чаще одного раза в два месяца) Ара Маноян отдавал дань «термоядерным» дарам жителей деревни Паг, и тогда Джеко приходилось спать в «прихожей» – комнатке, предшествовавшей большой зале в башне, где жил и работал писатель: бедный пес не выносил запаха перегара. На следующее утро после «пьянки» Ара Маноян обычно говорил своей собаке:

– Свинья я, Джеко, и Грета права. Самая настоящая свинья. Хоз!

И Джеко тогда лишь укоризненно скулил и беспокойно смотрел на своего хозяина.

Официальной версией добровольной ссылки было так называемое обнуление. Старик считал, что, поскольку наступили нулевые, закончилась Эпоха Страшных Зим, писателю тоже нужно обнулиться. То есть вернуться к истокам, пожить в природе, обновиться и так далее. Но Грета Георгиевна еще и знала, что поводом отшельничества супруга послужил смерть Гранта. С уходом из жизни Матевосяна Ара Маноян так и не смирился (слишком рано, слишком несправедливо!) и поэтому решил сам уйти тоже, и это было нечто, что можно назвать социальным самоубийством, разве нет?

Итак, человек добровольно обрекает себя на одиночество. Человек находит полуразрушенную крепость и решает жить в ней. Там, где есть люди, его уже нет, он там отсутствует, он для них, кажется, умер. И вполне отдает отчет в том, чем это может грозить.

Странно: человека больше пугает мысль умереть (то есть реально покончить жизнь самоубийством), нежели мысль остаться в одиночестве, а значит, гарантированно сойти с ума. В том, что он сойдет с ума, человек не сомневается. Он знает, что одиночество ничего не принесет, кроме лишения рассудка. И все же: человек предпочитает полному уничтожению, абсолютному ничто, кромешной тьме – хоть какое-то существование, нечто, хоть какой-то свет, пусть даже искаженный в силу искажения рассудка. Пусть другой, более сильный выбрал добровольную смерть. Но он, Ара Маноян, не воображает себя сильным. Он предпочитает помутнение рассудка. Ара Маноян не желает (не может!) бороться со всесильным туманом. Больше четырех лет – туман, дождь, снег, туман, дождь, снег и очень редко солнце! Пусть туман делает с ним что хочет. А когда он, человек, сойдет с ума, пусть его убивает голод. Не исключено, что тогда он сможет покончить с собой (тебе и так мало осталось, тебе семьдесят семь, так чего спешить?). Но только не теперь, не в начале, когда он может думать и не подозревать даже, что «процесс пошел». Потом – может быть, теперь – ни за что… Но что человек?