В ожидании весны

– Нет, не сизифов труд! – неожиданно резко возразил старик. – Все до сих пор неправильно трактуют миф о Сизифе. Сизиф не только делает заведомо ненужную работу (ненужную, поскольку она изначально обречена на неуспех). Сизиф – он ведь самый великий из всех, потому что он единственный, кто не теряет надежду. И он ее никогда не потеряет. Сизиф всегда надеется, что в этот раз ему удастся докатить свой камень до вершины. Так что Камю был неправ: Сизиф – это не абсурд. Совсем нет! В его, казалось бы, абсурдной работе есть колоссальный смысл: надежда. Сизиф – он как писатель. Писатель осознает, что не сможет изменить и спасти этот мир, но он тем не менее продолжает писать и писать, надеясь, что творит добро. Ведь нельзя, согласитесь, сесть и написать злую книгу. Я себе этого никак не представляю. Книга просто не получится. А писатель всегда пишет, потому что не теряет надежду. Ведь он, когда не надеется больше ни на что, кончает жизнь самоубийством. Так? Но нигде не написано, что Сизиф покончил с собой. Он и не смог бы это сделать, потому что уже умер (а после того, как ты однажды умер, ты уже больше не умрешь!), и камень он свой тащил в подземном царстве, и ему некуда было деться. Так что точно вам говорю: Камю ошибся! Сизиф не был абсурдным персонажем, и надежда никогда не абсурдна. Надежда – это и есть писательство. Послушайте! Писательство – это когда ты идешь по мокрому тротуару, заходишь в мокрый парк и прислушиваешься к тому, что надо будет обязательно запомнить. Например, что ты чувствуешь, когда прикасаешься к холодному мокрому стволу дерева. Ранней весной или поздней осенью, когда на дереве пока еще (или уже?) нет листьев. Прикосновение очень приятно. Через какие-нибудь пять минут пальцы начинают замерзать, и ты суешь руку в карман брюк, и чувствуешь, как карман становится влажным, потому что рука у тебя была мокрой. Ты закуриваешь и продолжаешь свой путь и лишь время от времени останавливаешься, чтоб опять «потрогать» дерево. Деревья улыбаются тебе уже тогда, когда ты только-только подходишь к ним; когда же ты кладешь руку на ствол, они сразу же начинают тебе рассказывать о себе. О том, что холода в этом году слишком затянулись и что цветения раньше половины мая нечего ожидать. И каждое дерево может рассказать об очень многом, и они сами очень разные – ты это чувствуешь ладонью. У каждого своя душа, лицо, своя собственная улыбка. Деревья могут улыбаться, совсем как люди. Впрочем, ты замечаешь, что в последнее время они чаще грустят, чем улыбаются. Посмотрим, как будет, когда они зацветут. Пока еще рано: деревья стоят хмурые, мокрые и, кажется, оживают лишь тогда, когда ты прикоснешься ладонью к ним. А тебе лишь надо внимательно их слушать и записывать их истории. Деревья – как люди. Понимаете? Потом ты прощаешься с деревьями-людьми (некоторые – настоящие твои друзья!) и идешь домой. Грустный, моросящий дождь и истории, рассказанные деревьями, наполняют тебя тем, что обычно люди называют творчеством. Ты уже больше ни о чем не думаешь. Ты знаешь, что пока у тебя есть бумага, а ручка твоя пишет, тебе не о чем беспокоиться. Вот что означает писательство!.. Писательство – это надежда!.. Я много говорю, да? Простите. А вы думаете, Джеко легко? Он просто вам из вежливости не жалуется на меня. – И старый писатель рассмеялся закашлявшись. – Вы не торопитесь?

– Скоро нужно будет уже уходить, – сказал Липо. – У вас есть дрова? Хотите я вам наколю дров?

– Да, тгас[52]. За башней свалилось дерево. Я его никак не затащу сюда. Пойдем, покажу.

Когда Ара Маноян и Липарит, племянник знаменитого писателя Ваге Саакяна, вышли из башни, Лилит стала расхаживать по залу и наткнулась на стопку бумаг, лежащую рядом с печатной машинкой на тумбочке, над конвертами с письмами. Это была рукопись. Приехав из Еревана жить в крепость Пагаберд, Ара Маноян написал «Пролог» к книге, которую собирался здесь написать (и написал в итоге). Лилит прочла:

«Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛.

…все кончилось, и все потеряло смысл. Жизнь, вся та же жизнь стала отныне черно-белой, и ничто больше не радовало. Не было красок: ни весной, ни летом, ни даже осенью. А зимой была опять смерть. Черно-белая, но чаще – серая. Ах! Серая, серая жизнь! Ненужная, бессмысленная, как жизнь бездомной собаки, которая тычется носом в куче мусора, но не находит ничего съестного. Люди перестали есть, что ли? Неужели люди не едят больше мяса? Видимо, нет. Иначе были бы и кости. Боже, хотя бы косточку! Одну!

– Иди, дружок. Ничего тут нет. Помирай, дружок, потому что жизнь кончилась, потому что все уезжают.

Տէր, ողորմեա՛.

И осталась одна большая, жирная клякса.