В ожидании весны

Послушайте! Иногда нам кажется, что мы знаем человека. Нам кажется, что мы можем читать человека, как книгу. Что он весь как на ладони. Мы думаем, что увиденные нами поступки человека – то, что мы заметили, – дают нам полную картину, полное описание его. Это ложь! Человек намного глубже. О каком-то мы можем сказать: весельчак; о другом – мрачный, и все! Ярлык уже прикреплен. Но как же мы ошибаемся тогда! Ведь мы говорим «весельчак этот человек» лишь постольку, поскольку мы не видели, как этот человек грустит, а это уже не полное его описание получается… Понимаете? Согласны?

Ecce homo!

Он прошел перекресток Проспекта и Московской улицы и вошел в сквер перед Консерваторией. Сел на скамейку, положил рядом с собой сумку, достал сигареты и закурил. Ему было пятьдесят, и это была довольно-таки мрачная личность. Редко можно было его видеть улыбающимся, не говоря уже о том, что никто не слышал, как этот человек смеется. Одет он бывал всегда в один и тот же костюм, носил одну и ту же сумку через плечо – такие носят обычно работники офисов или компьютерщики. Понятно, что мало кто хотел с таким человеком общаться. К пятидесяти годам у него не осталось друзей, не осталось и знакомых: он со всеми перестал общаться. Одинокое время наступило тогда. И вообще: с конца нулевых годов наступили одинокие времена. Потому что все уехали. Все близкие. Вот и Тиграна, его друга уже не было, и невозможно было больше заявиться к нему запросто и выпить тутовой водки. А неблизкие остались. Были жена, рыжая – ареви ктор – Тагуи, к которой он был равнодушен, да сын-инвалид, который сам был к нему равнодушен. Вот и все. Этот человек был абсолютно одинок. Все это видели, но то отталкивающее впечатление, которое этот человек оставлял, не позволяло никому даже посочувствовать ему или пожалеть. Впрочем, ни в каких сочувствиях этот человек, только что севший на скамейку в сквере перед Консерваторией в Ереване, казалось, не нуждался. Он был полностью апатичен; казалось, бросишь в него камень, так он и не прореагирует. И таким он был весь день. Он смотрел по сторонам, но, кажется, ничего и не замечал. Даже мальчика, который подбежал к нему за своим мячиком, предательски покатившимся «совсем не туда, куда надо»…

Докурив сигарету, он встал и направился в сторону Оперы. Теперь он держал путь уже домой.

Дома? Что дома! Дома он поел, потом сел перед телевизором и стал смотреть на экран. Тагуи была все еще красивой женщиной, нашедшей смысл жизни в своей работе и в сыне. А мужу, которого она действительно любила, она была уже не нужна. Конечно же, нашлись добрые люди, которые ей все рассказали про Лилит. Теперь она сидела рядом с ним и читала один из тех модных в то время детективов, что стряпали в огромном количестве солидные российские издания и которые нет-нет да просачивались в Армению через перекупщиковспекулянтов. Тагуи отложила книгу только тогда, когда началась по телевизору передача «Жди меня». Тогда человек, ее муж (вот человек!), писатель Ваге Саакян и спросил или, точнее сказать, выдавил из себя:

– Что нового?

– Да ничего, Ваге. Что могло случиться? – ответила Тагуи.

Пообедав – в одиночестве, на кухне, включив только радио, – Ваге вышел на балкон покурить. Уже становилось темно. Он курил и смотрел, как внизу проезжают автомобили, проходят люди, и, кажется, ни о чем не думал. Небо было уже черное, и только на западе еще оставалась светлая полоса облаков, освещенных недавно закатившимся солнцем. Потом Ваге пошел в спальню, лег на кровать и заснул… Он спал тогда, когда сын позвал его; спал тогда, когда Тагуи, посмотрев все возможные программы по телевизору, пришла и легла рядом с ним; он спал и тогда, когда она, дочитав до конца свой очередной детектив, потушила свет и заснула. Все это время Ваге спал.

А когда проснулся посреди ночи, ему вдруг показалось, что он умирает… Он знал, что давно умер, умер для внешнего мира, умер для знакомых семьи… но теперь он почувствовал, как умирает внутренне… Он уже знал наверняка, что больше ничего не напишет. Как Грант когда-то. И он прошел в кабинет, достал лист бумаги, закурил и стал писать:

«Царица[73]! Нашу совместную жизнь с большой натяжкой можно назвать совместной… Я все знаю, я знаю, как тебе было тяжело… Ты прочтешь это письмо и все поймешь. Поймешь, почему я был такой и – самое главное! – поймешь, почему я поступаю теперь именно так…»