В ожидании зимы

Люди, не видя верёвки из хмари, свободно проходили сквозь неё. «Неужели не сработает?» – ёкнуло у Цветанки в животе. Но нет – стоило всаднику приблизиться, как невидимая верёвка обрела плотную напряжённость, и конь споткнулся о незримое препятствие. Это было сокрушительное падение: красивый чёрный зверь рухнул и своим боком придавил наезднику ногу. Вопль пронёсся над толпой, и Цветанка похолодела: кажется, её шалость обернулась переломом. Благородное животное, пытаясь подняться, ещё больше раздавливало ногу всадника, и его крик боли порвал бы душу кому угодно, но только не Цветанке. Мимолётный холодок схлынул, уступив место злорадству, и она не сдержала звонкого хохота, рвавшегося из её груди. Вдруг в затуманенных страданием глазах всадника отразился страх, а Цветанка языком ощутила у себя во рту удлинённые клыки… Захлёстнутая пылом своей забавы, она рыкнула:

«Ну что, понял, с кем связался, вражина?»

Тихо, так что услышала только воровка, с посеревших губ княжеского соглядатая сорвалось:

«Марушин… пёс…»

Цветанка лишь засмеялась ему в лицо и бросилась бежать, продолжая при этом хохотать. Этот смех стал её крыльями, которые несли её прочь с рынка, прочь из города, тогда как под сердцем зарождался чёрный ком ужаса. Это не Цветанка хохотала, а вселившийся в неё зверь радовался и упивался чужой болью.

Она упала на раскисшей дороге среди поля. Ветер волновал буровато-жёлтую гриву трав, а Цветанка пыталась откашлять из себя остатки душившего её смеха. Подставляя лицо дождю и не обращая внимания на свалившуюся наземь шапку, она умывалась, стирала мокрыми ладонями жуткий оскал, в котором застыл её рот. А может, пасть? Цветанка не видела себя со стороны, но чувствовала: сейчас она была страшна.

«Внучек, ты чего тут? Заплутал али беда какая стряслась с тобой?» – раздался вдруг старческий голос рядом – такой добрый и сочувственный, что дождевая вода на щеках воровки смешалась с чем-то солёным.

С нею поравнялся старичок в заячьем плаще, надетом мехом внутрь. Его лицо утопало в белоснежной длинной бороде, а у глаз собрались добродушные лучики-морщинки.

«Вставай, вставай, – стал он понукать Цветанку, потягивая её под локоть и побуждая подняться на ноги. – Зачем в грязи-то сидеть? Чего стряслось у тебя?»

«Ничего, дедушка, – мертвыми, ничего не чувствующими губами пробормотала Цветанка. – Ты иди… иди. Со мною лучше не связываться…»

Она искренне боялась, что хохочущий зверь вырвется из узды её воли и погубит доброго старика. А тот словно и не услышал её предостережения – сняв с себя плащ, укутал им её плечи.

«На-ка, оденься… Вот так, дублёной стороной наружу в сырую погоду его и надевай, чтоб мех не замочить».

Плащ был просторен и мог при желании послужить тёплым одеялом. Без него старик показался Цветанке каким-то жалким, худым и угловатым, и она пролепетала:

«А как же ты, дедушка?»

Старик улыбнулся в седые усы:

«А мне уж в могилу скоро. Туда его с собою не возьмёшь… А так, глядишь, добрая вещь ещё кому-то верой-правдой послужит».

С этими словами он пошёл дальше своей дорогой, опираясь на кривой длинный посох, а воровка осталась одна – в окружении осени.

Одиночество, то ли её друг, а то ли враг, неотступно таскалось за нею унылой тенью, пока она плутала между сёл. В сумерках забравшись на чьё-то подворье, она залезла в курятник и задушила пару откормленных птиц. Цепной пёс почему-то не залаял – застыл столбом, а в его глазах отражалась надвигающаяся ночь: видно, тень Маруши за спиной у незваной гостьи так подействовала на зверя. Потрепав его по голове и почесав ему загривок, Цветанка шепнула:

«Уж прости, дружок. Всем хочется есть».

В ушах у неё стояло переполошённое куриное квохтанье, а к одежде там и сям пристали перья. Отряхнувшись, она подобрала оставленный за забором заячий плащ и бесшумно ускользнула во мрак.

Попутно она забралась ещё в один дом, где утащила домотканый коврик-дорожку, лампу и масло для её заправки – просто так, на всякий случай: ведь нужно было как-то обустраивать пещеру, если уж она станет её пристанищем на ближайшее время. В темноте воровка-оборотень стала видеть необычайно хорошо, почти как днём, и в дополнительном свете не особенно нуждалась, но лампа хранила в себе тепло домашнего очага, олицетворяя собой человеческое жильё, а полное скатывание в звериное состояние Цветанку пугало. Что-то жуткое и опасное таилось в том восторге, с которым она недавно мчалась на четырёх лапах – опасное для человеческой части её «я». Со дна её души светлым лесным огоньком поднялись слова бабули: «Так тебе скажу: оставайся человеком. Будь им так долго, как только сможешь, даже если на тебя будут смотреть, как на нелюдя. Сохрани душу и сердце человеческими и ни при каких обстоятельствах не отказывайся от своего имени».