В парализованном свете. 1979—1984

Ты сидишь на лавочке, удерживая на немеющих коленях кожимитовый, с грубой шнуровкой из белой кожи, изрядно спустивший за день волейбольный свой мяч. Ты уставился в окно, тебя заворожило движение. Ты выхватываешь наобум из сплошного потока меняющиеся картины подмосковной природы, вглядываешься в непрерывную линию то вздымающихся, то опадающих холмов, в дрожащие контуры перелесков, в промелькнувший полосатый шлагбаум, в выложенную белыми камнями надпись: слава чему-то! В букашку-автомобиль на вновь возникшем шоссе, в перистые облака и тяжело оседающее закатное солнце… Вот еще один переезд. Вот опять столбы со сплошными гирляндами проводов… Вот выложенные из камней серп и молот, звезда и молот, серп и звезда… Набегающая Москва. Прорывы зеленых массивов. Гремящие на ветру, вырезанные из жести, вывернутые воздушным потоком наизнанку листья деревьев. Карта будней, которую нужно смазать, замазать чернилами, как листок с нерешенной контрольной. Будто случайно, а на самом деле нарочно — чтобы тебя, как того мальчика из вашего класса с тройной фамилией, не оставили на второй год из-за географии. Его мать трижды, пока он учился в школе, выходила замуж, поэтому у него было по очереди три отца, три фамилии и два сросшихся пальца на правой руке. Кажется, он давно уже стал профессором психологии…

Пока же ты едешь в Москву со станции «Ермолаевка», гляди в окно на убегающие платформы и мелькающие названия промежуточных станций. Только мячик, смотри, не урони.

Да, низкий дом тот на станции «Ермолаевка» давно ссутулился. Старый пес тот давно издох. И не осталось ничего — лишь только желтый тлен да сырость…

Ах, Телелюйчик! Чего же такого ты начитался, наглотался, каким наркотиком-транквилизатором накачался ты в тот памятный 1956 год, когда Бубнила Кособока впервые принес в класс старую потрепанную книжицу стихов и вы, уже девятиклассники, читали ее по словам и строчкам во время уроков географии, физики, химии, геометрии, алгебры и, конечно, литературы — преимущественно сквозь щель в парте, очень кстати расширенную кем-то из ваших предшественников-умельцев с помощью перочинного ножа? Выстругано, правда, было грубовато, но потом хорошо закрашено черной глифталевой или нитрокраской, из чего следовало, что модернизацией вашей парты кто-то занимался еще до летних каникул — скорее всего, какой-нибудь альтруист старшеклассник, возможно, брат Дылды.

Шум и гам стоял в классе на переменах жуткий Редким дежурным удавалось выгнать всех, освободить помещение для проветривания. И пока выгоняли остальных, вы с Бубнилой Кособокой вытаскивали наконец из темной парты на свет божий рассыпающуюся от ветхости книжицу и, сблизившись головами, — его, кудлатой, и твоей, с расчесанными на косой пробор волосами, — ныряли в притоны нэпмановской Москвы, да так, что только пятки мелькали в воздухе.

Шум и гам в этом логове жутком, но всю ночь напролет, до зари…