В парализованном свете. 1979—1984

До чего же азартный ты был, Телелюев, сукин ты сын! Особенно до пятнадцати лет. Тебе тогда Тункан предложил в карты на марки играть. Или это ты ему предложил? Твои завидущие глаза при виде его альбомов так и разбегались. Вот и пошел ты играть. И пошел, и пошел… Как какой-нибудь разудалый купчик, остановившийся в одном из нумеров Индириной квартиры. И ведь до тех пор играл, пока в висках не застучало. Пока не проиграл все, до последней марки. Тункан тебе, правда, простил. С тех пор ты в азартные игры больше не играешь. Спасибо Тункану. Может, от какой большой беды в жизни спас.

— А не пойти ли нам, Загнивающий, погулять?

Тункан же только тронет ладошкой свои и без того гладкие, сальные, тоже на косой пробор причесанные, будто слипшееся вороново крыло, волосы, вскинет угреватый свой красный паяльник…

У него, между прочим, все в нос уходило. Как у Индиры — в лоб. Гормоны тоже, видать, покоя ему не давали, но вот что характерно, как сказал бы Вахлак Зашивающий Сандалию: сексуальных тем вы с ним не касались, будто они находились вне сферы высоких ваших интересов. Ибо интересы ваши были исключительно интеллигентными, интеллектуальными, а сами вы — з а г н и в а ю щ и м и. Тем более Индиру никогда не обсуждали вы с этой стороны, будто она и не училась с вами в одном классе.

Ты вообще ни с кем не говорил об Индире, даже с родной матерью. В этой глухой зоне молчания, где протекала вся интимная сторона твоей жизни, Индира занимала, конечно, особое место. Ни себе, ни другим не позволял ты ее  о б с у ж д а т ь, потому что, согласись, обсуждать храм, предназначенный лишь для молитв, подвергать холодному суду вместилище всех идеалов, мечтаний, тайных устремлений не только глупо, но и кощунственно. Индира, таким образом, оказалась вне обсуждений, вне какой-либо критики. Так возник культ личности Индиры, укрепился в своем значении Недосягаемо Чистый Образ. И если позже ты чувствовал или понимал, что недостаточно любишь ее, порой даже совсем не любишь — в этом была конечно же твоя вина, беда, но никак не следствие ее недостатков.

Со своими очень  с т а р ы м и  и очень  и н т е л л и г е н т н ы м и  родителями Тункан Загнивающий жил в фундаментальном доме с эркерами на углу улицы Станиславского и того переулка, что вел к небольшому, стоявшему как бы на островке рядом с Брюсовской церковью особнячку с палисадником, где обитал Мальчик С Тройной Фамилией, оставленный на второй год из-за двойки по географии. Небольшого роста, совсем седой отец Тункана — авиационный инженер, и его стройная, высокая, с гладко зачесанными на прямой пробор волосами мать, преподавательница музыки, поддерживали у себя в доме тихую, спокойную, доброжелательную атмосферу.

Сколько же им было тогда лет, с т а р ы м  родителям Тункана?

Сорок пять? Чуть меньше?

Взгляни на себя в зеркало, исследователь. Они выглядели старше, чем ты?

Того палисадника, где Мальчик С Тройной Фамилией наблюдал по ночам за звездным небом в подзорную трубу, и того одноэтажного дома-островка, где вы со Второгодником По Географии изучали двухтомную «Историю нравов» Фукса, больше не существует. Мальчик Второгодник полысел, стал доктором наук, но ничуть не переменился: даже сросшиеся на правой руке пальцы не разошлись. Вы листали «Историю нравов» в его особенно уютной при искусственном свете квартире, состоящей из нескольких комнат. Кроме самого Мальчика в доме жила еще полная, молчаливая бабушка-армянка с каменным, как бы навсегда застывшим лицом, а мама с третьим или четвертым папой Мальчика жила в другом городе: то ли в Петрозаводске, то ли в Будапеште. Во всяком случае, после окончания школы Мальчик ездил к ней в Будапешт и отзывался об этом городе восторженно, а ты думал тогда, что он просто хвастает и нарочно преувеличивает, ибо представлял себе Будапешт глухой провинцией, где пишут плохие книги, которые ты безуспешно пытался заставить себя прочитать, и снимают скучные фильмы, которые иногда показывали в Москве. Вы с Мальчиком садились рядышком, клали на колени один из двух тяжеленных, в настоящем зеленом кожаном переплете томов Фукса и медленно перелистывали, бережно переворачивая страницы с золотым обрезом и задерживаясь на рисунках с изображениями всевозможных конструкций поясов невинности разных времен, стран и народов, — поясов, снабженных хитроумными крючками, защелками, замками и ключиками, — а также на старомодных гравюрах типа «Апофеоз студенческой жизни», где на кровати в алькове резвились два почти не прикрытых газом и кружевами XVIII столетия разнополых, исполненных картинно-неестественной грациозности существа, весьма отдаленно напоминающих галантные фигуры картин Фрагонара, Буше и Ватто.