В парализованном свете. 1979—1984

По совету Бабушки, имевшей в подобных делах большой опыт, ты предложил своим однокашникам, вернее, своей учительнице купить альбом, художественно украсить его открытками с видами Москвы и вырезками из журналов, касающихся наших всеобщих достижений, а на первой странице, на первом жестком листе из серого картона, написать слова любви и благодарности за все — Бабушка помогла составить кристалльно ясный, простой текст, столь соответствовавший знаменательной дате и лапидарному стилю письма самого Учителя. Поскольку тебе, как инициатору этого начинания, было поручено красиво, то есть в меру, разумеется, твоих каллиграфических способностей, которые, впрочем, немногим превосходили аналогичные способности Лапы, Тункана и Бубнилы Кособоки, переписать слова приветствия с черновика на чистовик, ты, не имея привычки откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, взялся за перо № 86, но дело это оказалось совсем не простым. Едва только, высунув язык от старания, ты стал с должным нажимом прилежно выводить первые слова: «Дорогой Главный Учитель!» — твоя рука, еще не исписавшая к тому времени восьми ученических тетрадей под Бабушкину диктовку, вдруг почему-то начала дрожать, буквы, как пьяные, побежали в разные стороны, и титул дорогого, купленного в складчину альбома был безнадежно испорчен. Ты, помнится, страшно расстроился, растерялся, но изобретательная и рукодельная Бабушка сразу нашла выход: ты напишешь приветствие на отдельном листе, как самостоятельную работу или контрольную, а потом его можно будет наклеить на первый испорченный лист картона и обвести по линейке цветным карандашом — так что получится даже еще красивее. Воодушевленный, ты попросил Бабушку разлиновать страницу белой бумаги, чтобы потом стереть легкие карандашные линии ластиком. Но, в силу неведомых причин, на том же самом месте, то есть на слове «Учитель», твоя рука опять задрожала, и пришлось начинать все сначала. Так продолжалось несколько вечеров кряду: тебе не удавалось добраться даже до первого восклицательного знака. Тебя уже мутило, тошнило от напряжения, ты чуть рассудком не тронулся, однако по-прежнему ничего не мог поделать со своей дрожащей, ходящей ходуном непослушной рукой. Конечно, эти несколько строк могли за тебя написать Мама или Бабушка, но тут важен был именно твой детский почерк, выявление твоих высоких ученических чувств, твоей неподдельной, неповторимой любви рядового школьника. Что это было? Почему не дрожала рука, когда ты поздравлял с днем рождения Бабушку, Маму, Дядю Рому, Папу? Неужели ты любил их меньше?

До сих пор ни ты, ни я не можем однозначно ответить иа этот вопрос, постичь феномен того неудержимого трепета и как естественного его продолжения — неумолимого  д р о ж а н и я  р у к и. Видно, уж так мы устроены. Если бог найден, объявлен, учрежден, мы трепещем, стонем под его гнетом, дрожим от обожания, а если бога нет или он упразднен — достаем его хоть из-под земли. Без бога не до порога. Без него мы не желаем, не научились жить. И если уж дышать совсем становится нечем, жадно ловим ртом воздух, припадаем к любой форточке, любому источнику, хватаемся за первое, что подвернется. Мы готовы объявить кумиром любого сухорукого коротышку, а Красавицей богиней — даже Уродину с перевязанным ухом, если только она случайно оказалась рядом, встретилась на пути, когда на дворе зима 1956-го, преддверие весны, а Бубнила Кособока уже принес в класс книжку полузапрещенного поэта, стихи которого мы так ловко приноровились читать через расширенную перочинным ножиком щель парты. Ведь перья № 86 не нужно чинить, и другое достойное применение перочинному ножику в классе вряд ли можно теперь найти. Но вот бог или богиня, кумир или идол поспешно, под угрозой удушья, утверждены нами в самой высокой должности и как неизбежная необходимость признаны нашими ближними. Дело сделано, храм построен, освещен — и пройдут десятилетия, прежде чем восторжествует новый кумир, а прежний храм рухнет под силой собственной тяжести или будет разрушен, как Карфаген.