В парализованном свете. 1979—1984

В лабораторию они вернулись за несколько минут до конца обеденного перерыва. Посреди комнаты стоял Ласточка с весами в руках. Он неловко обхватил их, прижимая к себе, и от неожиданности чуть не выронил, когда дверь вдруг открылась. Не сказав ни слова, он неверными шагами направился к лабораторному столу. Поставив же весы на место, Валерий Николаевич как-то смущенно кашлянул и виновато улыбнулся. Каледин и Таганков в свою очередь только многозначительно переглянулись, после чего каждый занялся своим делом.

ГЛАВА VIII

ГРОЗА

Гигантская туча, так и не сумевшая пролиться грозой над Лунином, решительно двинулась на юг. Побрызгав мелким дождичком над Атлеткой, Близким и Королизой, она отправилась в далекий путь, ибо возникшая над горами Северного Кавказа область сильного разряжения создала благоприятные условия для ее движения к намеченной цели. В ее сторону поглядывали с опаской. Уже поднявшиеся в воздух самолеты облетали ее на почтительном расстоянии. Аэродромные службы задерживали очередные рейсы. Люди поднимали вопрошающие лица к небу, качали головами, хватались за сердце, слушали радио. Синоптики обещали день без осадков, тогда как туча решительно объявляла о своем приближении глухими раскатами грома. Лаяли собаки, испуганно ржали немногие сохранившиеся в области лошади, а туча тем временем проплывала стороной, всячески сдерживая мимолетные свои порывы, дабы не разразиться ливнем раньше времени. Словно послушный зову крови последний представитель вымирающего племени, она приняла твердое решение достичь южных гор и только там умереть.

Самолет, на котором летел переводчик Андрей Аркадьевич Сумм, встретился с тучей примерно через полтора часа лета по роковой случайности. Некий пассажир, вопреки существующим правилам, включил транзисторный радиоприемник, из-за какой-то технической неисправности действующий одновременно и как передатчик. Приемник помешал работе бортовой радиостанции, сигналы опасности не были приняты, и сто пятьдесят пассажиров, не считая экипажа, оказались в самом центре грозы. Вполне возможно, что самолет не разнесло на куски прямым попаданием перуновой стрелы лишь потому, что туча восприняла его вторжение как провокацию. Она ворчала, огрызалась, пугала бесшумными вспышками голубого света, не осмеливаясь, однако, прибегнуть, к более действенным мерам, поскольку подозревала, что этот неуклюжий летательный аппарат подослан людьми с коварным намерением прервать ее жизнь прежде, чем она успеет достигнуть гор.

Тем временем очень будничный голос бортпроводницы сообщал, что полет проходит нормально, на должной высоте и с намеченной скоростью, что температура воздуха в Минеральных Водах, поданным метеосводки, вполне умеренная — не выше и не ниже той, какую любят авиапассажиры всех авиалиний.

В пункт назначения самолет прибыл поздно вечером. Круглосуточно дежурившие на аэродроме товарищи, встретив Андрея Аркадьевича, повезли его в Дом почетных гостей, где пустовала Дубовая комната на первом этаже, забронированная для академика Добросердова. Только в последнюю минуту выяснилось, что академик на конференцию не приедет.

Осмотревшись, Андрей Аркадьевич в первое мгновение даже подумал, что самолет так и не вылетел из грозовой тучи, а сам он, Андрей Аркадьевич, в данный момент перенесен в один из уютных, привилегированных уголков рая. Но за какие такие добродетели? Пожалуй, единственной общепризнанной заслугой из всех, какие он мог теперь припомнить, было некогда присвоенное ему звание лауреата Государственной премии.

Разоблачению мнимого чуда способствовал разыгравшийся голод, обостренный долгой дорогой и пережитой опасностью. Он-то и положил конец всяким сомнениям. Не в силах терпеть долее, Андрей Аркадьевич в поисках еды приоткрыл дверь своей комнаты и выглянул в коридор, освещенный электрическими свечами в позолоченных бра. Обстановка дома с ее многочисленными столиками на изогнутых ножках, скульптурами и картинами несколько напоминала лунинский дворец, но при этом современная эпоха слишком уж решительно заявляла о себе. Вблизи рай оказался искусственным. Все это были как бы лишенные изначальной своей души, без должной искусности переведенные с языка девятнадцатого столетия на язык двадцатого века вещи «под старину», словно бы по чьему-то неписаному разрешению получившие здесь исключительное право выдавать себя не за то, чем являлись на самом деле.