В парализованном свете. 1979—1984

Однако вскоре бесследно исчез куда-то Самсон Григорьевич Белотелов. За ним — почти сразу — Викентий Петрович Белоуков. Первый по общественной линии, второй по административной заправляли строительством институтских дач. Того и другого как ветром сдуло. Говорили разное: и что Самсон Григорьевич уволился по собственному желанию, и что его по запросу сверху перевели на работу в другое ведомство. Иные искали причину в резко ухудшившемся вдруг состоянии здоровья Самсона Григорьевича. Во всяком случае, сведения о том, что врачи якобы предписали ему переехать в иной климатический пояс, были почерпнуты, кажется, из самых достоверных источников. А острые языки тем временем уже пустили гулять по всему институту крылатую фразу: «Маляром был — маляром и остался», — хотя вряд ли первая рабочая профессия Самсона Григорьевича имела прямое отношение к его очередному служебному переводу. Но самым, пожалуй, невероятным был пущенный кем-то слух, что с Самсоном Григорьевичем, предпринявшим уже кое-какие шаги для выделения отдела информации в отдельный институт, директором которого он сам собирался стать, все случившееся было нарочно подстроено. На ученом совете в день его юбилея было специально предложено ходатайствовать о присуждении ему почетного звания, и ходатайство это было намеренно не согласовано с членом-корреспондентом Скипетровым, что и вызвало его ярость.

О Белоукове судачили почти то же, что и о Самсоне Григорьевиче, за исключением, может, разговоров о плохом здоровье. Подчеркивали некое якобы издавна подмеченное между ними сходство и уверяли, что «сапог сапогу пара». Поэтому просочившиеся слухи о том, что против Викентия Петровича возбуждено уголовное дело, уже никого не удивили.

Просторный кабинет Самсона Григорьевича пустовал недолго. Его настолько стремительно занял бывший контрольный редактор Никодим Агрикалчевич Праведников, что вернувшийся из отпуска Виген Германович Кирикиас, и без того бледный, побледнел еще больше, узнав неожиданную новость. Когда же он отправился к новому начальнику выразить свое почтение, его будто вырезанный острым консервным ножом рот изобразил на обескровленном лице некое подобие улыбки. К этому времени в кабинете уже пропылесосили гобелены, вытерли пыль, тщательно почистили бронзовые ручки зубным порошком, вымыли окна, и лунинский историко-архитектурный ансамбль как памятник культуры только выиграл от происшедших перемен.

Кабинет же Белоукова, расположенный в одном из лабораторных корпусов, под нажимом заинтересованных в том лиц вновь решили превратить в химическую лабораторию, поскольку товарищ, назначенный исполнять обязанности нового заместителя директора по общим вопросам, уже имел собственный кабинет. Потребовалось лишь заменить табличку.

И вот в прежние владения Викентия Петровича вновь вторглись рабочие, начали извлекать из подполья и застенья старательно упрятанные ими же концы арматуры. До глубокой зимы оттуда доносился стук молотков, звон пил, визг электродрелей. Рабочие таскали в спешном порядке изготовляемые в столярных мастерских детали вытяжных шкафов, несколько месяцев назад неосмотрительно выброшенных на свалку, канализационные дренажи, газовые и водопроводные трубы. Бывший кабинет вновь приобретал облик бывшей лабораторной комнаты, в которую вела теперь белая меловая дорожка, натоптанная мужчинами и женщинами в перепачканных комбинезонах. Потом покрытый лаком и все еще посверкивающий паркет застелили линолеумом, в комнату вернулись химики, но никаких знаков отличия долгое время не появлялось на наружной стороне двери, и в том таился глубокий смысл. Все длилась и длилась затянувшаяся минута молчания. Институт прощался со своим прошлым, устремляясь в неизведанное будущее.

Прощались не только с Самсоном Григорьевичем Белотеловым и Викентием Петровичем Белоуковым, но также с товарищем Непышневским, теоретиком из отдела информации.

В период, предшествующий некоторым переменам наверху, ему, привыкшему к вольной жизни, пришлось существовать в таких невыносимых климатических условиях, к которым он оказался совершенно не приспособлен. После достопамятного выступления на юбилее Самсона Григорьевича с ним многие перестали здороваться. То ли боялись начальства, то ли в самом деле стали испытывать к смутьяну жгучую неприязнь. А иной раз так просто демонстративно отворачивались при встрече или смотрели мимо и как бы сквозь — будто теоретика уже не существовало.

Когда по институту пронеслась весть о том, что Самсон Григорьевич освобожден от должности, многие бросились разыскивать Непышневского, чтобы искренне пожать его мужественную руку. Как-никак он был первым, кто восстал против тирании Самсона Григорьевича. Нашли его на обочине одной из асфальтированных дорожек. Он лежал на боку, отвернувшись, и вся поза его выражала крайнее недовольство. «Оставьте меня в покое, — как бы говорил старый теоретик. — Не преувеличивайте моих скромных заслуг».