В Париже дорого умирать

— У меня есть предложение, Моник. Дай мне три сотни, и я расскажу тебе о том, чем я занимаюсь.

Она мрачно улыбнулась:

— Анни иногда нужна была вторая девушка, как хостес. А деньги лишними не бывают.

— У Анни было полно денег?

— Полно? Я не знаю никого, у кого их полно. А если бы так, то кто бы об этом знал в этом городе? Она не возила деньги в банк на броневике, если вы об этом.

Я промолчал.

— Она неплохо зарабатывала, — продолжила Моник, — но с деньгами обращалась по-дурацки. Могла дать их любому, кто ей споет любую небылицу. Ее родителям будет ее не хватать. Как и отцу Маркони. Она вечно давала ему деньги на детей, на миссии и на калек. Я ей все время талдычила, что это глупо, но она не слушала. Вы хоть и не кузен Анни, но слишком легко швыряетесь деньгами для полицейского.

— Мужчины, которых вы там видели… Вам было приказано расспрашивать их и запоминать, что они говорят?

— Я с ними не спала…

— Мне наплевать, чем ты с ними занималась, хоть пила чай с пирожными. Какие тебе были даны инструкции?

Она колебалась, и я выложил на стол еще пять сотен, но придержал пальцами.

— Конечно, я занималась с ними любовью, как и Анни, но все они утонченные мужчины. Со вкусом и культурные.

— Да уж конечно, — хмыкнул я. — Высококультурные и воспитанные.

— Там все записывалось на магнитофон. В прикроватных лампах встроены скрытые выключатели. Мне было приказано заставить их говорить о работе. Это такая тоска — мужчины, рассказывающие о работе, но они всегда рады об этом поговорить, верно? И еще как.

— Записи когда-нибудь в руках держала?

— Нет. Магнитофоны находятся где-то в другой части клиники. — Она покосилась на деньги.

— Было что-то еще. Анни делала не только это.

— Анни была дурой. И смотрите, к чему это ее привело. И к чему приведет меня, если не буду держать рот на замке.

— Ты мне не интересна, — сказал я. — Меня интересует только Анни. Что еще она делала?

— Она подменяла записи. Заменяла их. Иногда делала собственные.

— Она пронесла туда магнитофон?

— Да. Маленький такой, который стоит порядка четырехсот новых франков. Держала в сумочке. Я видела его как-то раз, когда залезла к ней в сумочку, чтобы позаимствовать помаду.

— И что Анни сказала по этому поводу?

— Ничего. Я ей не говорила. И больше к ней в сумочку никогда не лазила тоже. Это ее дела, меня не касаются.

— Этого магнитофона в ее квартире нет.

— Я его не брала.

— А кто тогда взял, по-твоему?

— Я ей не единожды говорила. Я ей тысячу раз твердила.

— Что именно?

Она задумчиво пожевала губу.

— А что, по-вашему, я ей могла сказать, месье кузен Пьер? Что делать магнитофонные записи в таком месте — опасное дело. В доме, принадлежащим таким людям.

— Каким таким?

— В Париже о таком вслух не говорят, но ходят слухи, что дом принадлежит министерству внутренних дел или СВДК, чтобы получать сведения от глупых иностранцев. — Она всхлипнула, но быстро взяла себя в руки.

— Ты любила Анни?

— Я никогда особо не ладила с женщинами, пока не познакомилась с ней. Когда мы встретились, я оставалась почти без денег, было всего франков десять. Я убежала из дома. Сдала вещи в прачечную, а потом умоляла их отменить заказ, потому что мне не хватало денег, чтобы заплатить. Там, где я жила, не было водоснабжения. Анни дала мне денег, чтобы полностью расплатиться — целых двадцать франков, — так что у меня была чистая одежда, чтобы искать работу. И она дала мне первое в жизни теплое пальто. Научила красить глаза. Выслушала меня и дала выплакаться. Говорила, что не надо жить, как она, постоянно меняя мужчин. Она бы поделилась последней сигаретой с незнакомцем. И никогда меня ни о чем не расспрашивала. Анни была ангелом.

— Похоже на то, судя по твоим словам.

— А, знаю я, о чем вы думаете. Считаете, что мы с Анни — пара лесбиянок?

— Некоторые из моих лучших любовниц — лесбиянки, — сказал я.

Моник улыбнулась. Я думал, она расплачется мне в жилетку, но она лишь шмыгнула носом и улыбнулась:

— А я не знаю, были мы парой или нет.

— А это важно?