В паутине преступлений

– Я думаю, это дело рук его родных… – возвращаясь к своей версии, размышлял вслух опытный оперуполномоченный, когда они вышли из морга и по асфальтированной дорожке больничного двора направились к стоянке машин за ограждением. Если его сознание зацепилось за эту версию, значит, в этом что-то есть. – Завёрнут он, скорее всего, в своё, в домашнее, одеяло. Да ещё в майке и в трусах, как будто только что с постели поднялся. Кстати, какого цвета одеяло? Оранжевого? Пусть сотрудники узнают у соседей Куприяновой – не выносила ли та выбивать такого цвета одеяло на улицу? И про кабель надо поспрашивать в местном сельмаге. – Серые большие глаза Полевого возбуждённо заблестели, им овладели профессиональный зуд, нетерпеливое желание тут же опросить жену и сына Куприянова, чтобы убедиться, что его версия правильная, и тогда дело будет оперативно раскрыто. Но Прохор Митрофанович воспротивился. Как можно работать голодным? Да и обед, приготовленный в милицейской гостинице для областного гостя, остынет.

Распорядившись, чтобы к определённому времени пригласили жену убитого на допрос, майор вместе с капитаном отправился в гостиницу.

Перед оперуполномоченным Поляковым сидела симпатичная, но рано начавшая увядать женщина. Георгий Михайлович, оторвавшись от дела об убийстве Куприянова, выпрямился, поднял на неё лучистые, добрые, слегка озабоченные серые глаза.

– Мария Васильевна, расскажите, что произошло тогда между вами и мужем? – сделав упор на слове «тогда», внезапно спросил Полянский и, приготовившись к долгому разговору, ослабил галстук на рубашке, расслабился, оперевшись на спинку стула и вытянув под столом длинные, стройные ноги.

У женщины от слова «тогда» сердце ухнуло вниз. Похолодев, она прикусила губу, глаза тревожно забегали. Неужели оперуполномоченный догадывается о её причастности к смерти мужа? Она была словно натянутая струна, видимо, потому, что изо всех сил старалась держать себя в руках. Поляков подметил про себя, что руки библиотекаря мелко вздрагивают, дрожат – та спрятала их в карман жилетки. Наверно, и в голове её сейчас сплошной туман, мешавший здраво мыслить и соображать.

Ему стало жаль Куприянову. Он, высококлассный специалист и хороший психолог, понял её состояние. Заметно, что женщина сломлена – на неё не стоит напирать, изобличать, проявлять жёсткость. Спешка и давление в данном случае совершенно неуместны. Та и без того готова признаться – груз ответственности за содеянное, страх и боязнь за своё и будущее сына, свалившиеся и угнетавшие довольно продолжительное время, подмяли её, слабую, беззащитную.

Действительно, сил сопротивляться внутреннему напряжению у Марии Васильевны, не осталось. На смену желанию упираться, всё отрицать пришло намерение быстрее получить оценку произошедшего от профессионала в лице прикомандированного из области милицейского офицера. Да и облегчить свою совесть, она, чуткая, с ранимым сердцем, поняла, будет легче перед этим неравнодушным, мягкосердечным, с виду даже мягкохарактерным мужчиной, во взгляде которого читались сочувствие и понимание. Ведь убийство произошло нечаянно. Она, в конце концов, защищалась! В надежде сохранить участие и доверие офицера милиции она, торопясь и сбиваясь, приступила к откровенному и далеко не к весёлому повествованию. Рассказчицей эрудированная и начитанная библиотекарша оказалась замечательной. И чем дальше Мария Васильевна излагала свою безрадостно-печальную повесть, тем больше раскрепощалась, видя устремлённый на неё задумчивый и сострадательно-заинтересованный взгляд Георгия Михайловича. Речь женщины, по мере того, как она успокаивалась, полилась плавно и неторопливо, нерешительность и подавленность исчезли, уступив место стремлению оправдать себя в глазах этого ещё довольно молодого и, как ей показалось, чуткого мужчины.

                        ***

Библиотекарю Марии Васильевне Куприяновой снился сон, повторяющий с ней случившееся наяву. Она исповедовалась священнику и, рассказывая о своих грехах, с волнением поведала, в том числе, и о любовной связи с соседом Павлом. Священник перекрестил женщину и назидательно-менторским тоном провозгласил, что прелюбодеяние – смертный грех, надо молиться, иначе пребывание в аду ей обеспечено. Мария густо покраснела, в этот момент ей было не до страха за будущую загробную жизнь, было стыдно за своё падение, о чём она вынуждена говорить чужому человеку, хотя и служителю церкви. Можно было, конечно, пойти на соборование, после чего грехи, в которых нелегко признаться, якобы прощались без исповеди. (Хотя кто-то при ней говорил, что на соборовании прощаются только те грехи, о которых человек забыл по какой-то причине, по давности, по неосознанности). Но у этого священника свой бизнес – он наживается на человеческих грехах. Приезжая из города в местную церковь справлять службы, тот заломил с сельчан за соборование двойную плату – 500 рубликов. Марию возмутил его аппетит – что сельчане самые богатые люди?! – и она в пику священнослужителю отказалась от этой процедуры.