В пекле огненной дуги

На позициях появились батальонные и полковые санинструкторы и санитары. Им теперь предстояла нелёгкая морально и физически работа — собирать убитых и раненых. Александр не хотел бы быть на их месте, так как вид изуродованных тел действовал на него угнетающе…

Окопались только к исходу дня, когда солнце уже висело у самого горизонта. Немцы больше не проявляли активности, и пограничники расположились на ночлег в наскоро устроенных блиндажах и прямо в окопах.

Александр почувствовал безмерную усталость и сразу провалился в глубокий сон без всяких сновидений…

Победа в тот день досталась огромной ценой. Полк потерял больше трети своего личного состава.

К счастью, приказ на дальнейшее наступление не поступил. Всю следующую неделю немцы ежедневно пытались вернуть отбитые у них сёла, бросая в атаки пехоту и танки, но каждый раз отступали. Периодически, словно стаи коршунов, налетали «юнкерсы». Как правило, сделав три-четыре захода, они тут же удирали.

24-25 марта 162-я Среднеазиатская стрелковая дивизия провела несколько операций по овладению опорными узлами немецкой обороны. За эти два дня пограничники сумели продвинуться ещё на 500–600 метров, но дальше дело не пошло. Немцы настроили здесь множество дзотов^[41] и оказывали ярое сопротивление. С 26 марта дивизия окончательно прекратила всякие попытки наступать и перешла к глухой обороне.

В конце месяца на всём фронте наступило затишье. К этому моменту взвод Романцова уменьшился практически наполовину. Ещё четверо оказались в полевом госпитале армии с не очень серьёзными ранениями и должны были рано или поздно вернуться в строй.

Горечь потери многих товарищей нещадно терзала душу вызывая тяжкие, навязчивые думы о неотвратимости смерти. Александр вспоминал каждого погибшего и ощущал свою вину перед ним, хотя, в сущности, ни в чём и не был виноват.

Немного сглаживало его кручину общение с местными жителями, которые были рады своему освобождению. Но всё же это не особо помогало, тем более, когда люди говорили о мытарствах оккупации и зверствах фашистов.

Война повсюду приносила великое горе, и требовалось немало душевных сил, чтобы с этим горем жить дальше, чтобы воевать и побеждать проклятого врага…

* * *

На обед подвезли щи — наваристые, сытные, дразнившие аппетит кисловатым запахом квашеной капусты, напоминавшим о доме. «Щаной дух» часто стоял в семье Золотарёвых в те годы, когда Семён ещё был мальцом. Мать готовила щи в чугунном горшке, с мясом, с картошкой или без неё, заправляя их сметаной, капустным рассолом или яблочным разваром. Бывало, добавляла в них и солёные грибы… Сейчас он испытывал настоящее удовольствие от этих солдатских щей и быстро орудовал алюминиевой ложкой, на ручке которой он выцарапал «Сёмкой» слово «МУРГАБ».

Весомой добавкой к щам служил «фронтовой» бутерброд — чёрный хлеб, на который была намазана смесь из мелко нарезанного сала, лука и чеснока.

— Кабы так нас, Сеня, завсегда кормили, мы бы немца живо уконтрапупили, — сказал обедавший рядом в траншее Петров. — Хорошая еда для солдата на войне — это первое дело.

— Не скажи, не скажи, дядька Степан, — возразил Потапов, который сидел чуть дальше от Семёна. — У фрицев харчи получше наших будут, но это им не всегда помогает. Не еда главное, а дух. У кого он крепче, тот и побеждает.

— Может, и так, — согласился Петров, — но с пустым желудком на одном духе долго не протянешь. Верно, Сеня?

— Верно, дядька Степан! Конечно, не протянешь, — поддержал его Семён. — Но всё же наш дух таки покрепче немецкого.

— Ага, особенно когда сапоги снимем и портянки размотаем, — буркнул Петров.

— Да нет, не потому. — Потапов остался серьёзным, не оценив шутку. — Мы за свою землю воюем. За Родину и товарища Сталина.

Упоминание Сталина подействовало как заклинание. Все тут же замолчали, и какое-то время раздавалось только металлическое постукивание ложек о котелки.

— Ех, сэчас бы шашличок из бараныны, — первым нарушил это молчание Давлетгиреев. Он прикрыл глаза и покачал головой, видимо, представив шашлык.

— Ильяс, ты лучше расскажи нам про свой Дагестан, — попросил чеченца Петров. — А то я на Кавказе не бывал никогда. Интересно ведь.

— Во-во, — сказал Потапов, облизывая ложку. — А то ты особо про свою родину и не говоришь. Там у вас горы, да?

— Да, горы тоже ест, — после паузы ответил Давлетгиреев. — Красывые горы… Када стаишь на самом вэрху и глядишь вныз… Даже нэт таких слов, чтобы пэрэдать сваи чуства…

— А горы у вас такие же, как Памирские? — спросил Семён.

— Нэт, нэ такие. — Ильяс вздохнул, очевидно припомнив родные места. — Наши намного красы-вэй, хот и поменшэ. На Памирэ горы голый, а наши пакрыты лэсом. Но там, гдэ я жил, равнына, а горы южнэе. Мае сэло стаит на быстрай рэчкэ. Называэтса рэчка Ямансу. Эта значыт Плахая вада.

— Почему так? — спросил Петров.

— Патаму шта эту воду пит нэлзя. В нэй многа соли и сэры.

— Понятно, — кивнул Семён. — А как называется твоё село? — Ему стало интересно слушать чеченца.