В Петербурге летом жить можно…

Плачет смеющееся лицо. Кусает губы счастливый разлюбленный. Надсаживаются в истерике дети, выглатывая остатки полноты бытия. И я сквозь юность свою прохожу, стуча палкой по отзывчивым камням. Любимая навстречу, рассияласъ, не помня о вечной разлуке. Молодая и зовущая, как вишня. Увидела тоже и разом состарилась. Как я.

Дальше.

Вчера утром пропала матушка. Ушла в магазин и не вернулась. Пришлось самому идти за молоком.

На подходе к магазину вижу, лежит женщина. Укрыта зимним пальто по голову и как будто спит. Ну, на одной из бетонных плит, из которых, видимо, хотели составить дорожку, но отвлеклись.

У меня подозрение самое ужасное. Подхожу к старушке. А многолюдно! Большую часть, конечно, пивной ларек оттянул на себя. Там счастье такое, как если бы их одели в пузыри нарзана. Чуть левее корюшку ковшом зачерпывают. Стягиваю осторожно пальто.

Лицо – не могу описать. Синее, красное, не природой исковерканное. Приподымается ко мне безразлично, ни о чем не просит и снова по-детски щекой к плите.

Слава Богу, не матушка. И платка у нее такого нет.

Вечером вроде как спички кончились. Снова надо в магазин. Народу уже меньше.

Мальчишка сидит у витрины в зипуне дореволюционном и с плакатом собственного правописания: «Мамка померла. Бабужка больна очинь. Как жить?» Вот черт, а я денег в обрез взял.

Вдруг вижу, старушка на той же плите, с ладонями, подложенными под щеку. Меня снова подозрение взяло. Через арматуру и глиняные лужи пробираюсь. Снова стягиваю пальто.

Мама приподымает голову и моргает, что у нее давно обозначает: плачу. Лицо, надо сказать, уже не такое испорченное, но главное, глаза – не обознаться. Узнал и платок ее синий с петушками другой вязки.

– Как же ты, сынок? – говорит. – Вторые сутки здесь лежу.

– Что ты, – отвечаю, – мама, ты только утром вышла и пропала без вести.

– Ну как же утром? – опять. – Мне ночью сторожиха молоко приносила, хлеб в рот засовывала и щепочки раздувала.

Едва довел до дому. А там то же, только уже с женой. И жена:

– Утром ведь только. Откуда ночь? Что вы говорите?

А матушка:

– Хоть бы постели свои заправили. Живете, как в вагоне.

И плачет.

Проснулся и чувствую: некому ведь с меня за это спросить. Ну некому! И за меня не спросят. И за тебя. Вспомнился почему-то дядя, которого раздели донага в Аэрофлоте, а ворота все равно звенят. Оказалось, нервы железные. Едва пропустили. В Сингапур.

Я бы хотел за него спросить. Но кто я, друг ты мой?

А еще был день.

Почесал за ухом гусиным пером, открыл табакерку, позабыл, что именно позабыл. День пошел на закат.

Позвонила молодая прелестница. Примерно в позапрошлом веке у нас был роман. Сказала, что соскучилась, соскучилась, соскучилась… по вереску.

Матушка приготовила судака и отошла ко сну. Окна были дружбой с миром. Жена совершила поступок – отменила вечерний урок. Я посмотрел в зеркало и увидел, что возраст мне к лицу.

Привет, дорогой…

суббота

четвертое

…Юмор – послевкусие мечты. Прыгающая по ландшафту тень трагедии. Может быть, вообще – смысл смысла?

Долго учился юмору. Теперь могу дать сто очков вперед и играю вслепую. Мне это не просто ничего не стоит, но не стоит ничего. Какой идиот станет подсчитывать затраты, когда под уклон.

Характерно, что у любимых наших с юмором все хуже. Хотя, казалось, должно быть наоборот.

Играем в бильярд. Я – в лузу, она – мимо. Щека отдельно рдеет, будто отдельно думает. Боюсь обжечься.

– Чем завтра кормить ребенка? Что завтра скажу мужу? – спрашивает, напевая.

– Поедем вместе в Сусанино собирать крапиву, – отвечаю. Отдувает от губ поникшие волосы.

Старая кулинарная книга. «Если к вам неожиданно пришли гости – не расстраивайтесь. Возьмите кусок телятины…»

Безукоризненное чувство юмора.

Может быть, и наша забота правильно да в срок состариться? В дате рождения столько поводов для улыбки.

Где-то за лесами, в другую от жизни сторону прошел поезд. Она глядит в окно сквозь меня, как будто мы уже прожили этот вечер.

Старички из земляных орехов похожи на монахов. Что в них за тайна, строгость, что за чужую укромность держу я, маленький, в руках и засовываю в рот? Но сначала зубом поддеваю соринку старичка. Он неожиданно улыбается мне с хошиминовским лукавством.

Жизнь сужается. Живые лица умерших встречаются все чаще в этом суженном пространстве.

Старики на улицах разговаривают не сами с собой.

Кроме томительного детства и нескольких лет юности, безумных и бездарных, вся жизнь – доживание, невольное сползание к небытию.

На рентгене чьих-то отдышавших легких бегает по дорожкам голос Лемешева и поет о любви. Хочется спросить: «Вам не щекотно?»

Друг мой, все станет огнем. Старое дерево горит лучше молодого.

8

Зима

Слово зá слово – жизнь проходит. Все последние слова дышат надеждой и предчувствием. Последние – случайны, как жизнь.

Никто не знает, на чем сломается. Потому и живем так волшебно. Особенно если упираемся и принимаем решения.

Т. годы угрохал на кафель с корабликами, сиреневый унитаз, точеный профиль жены и лицейство сына. А стал диссидентом.