В Петербурге летом жить можно…

С., кажется, никого сильно не осуждала и не жалела. Логика положенного судьбой сумасшествия овладела ею, она все больше увлекалась смертельным процессом счастье-устройства.

Я встретил С. в компании у одного знаменитого драматурга. Только догадывался, что пришла она с другим, потому что драматург, прекратив напиваться, рассказывал ей уже второй час свои будущие диалоги.

Она была хорошей партнершей, поправляла и радовалась.

Передавая ей эклер, я сказал:

– Это вам, на долгую память.

– Мы уйдем отсюда вместе, – едва слышно ответила она.

Я встал, с сонной педантичностью выключил во всей квартире свет и вышел на улицу.

13

Мы так давно не виделись, что воспоминания уже подросли и налились молодой наглецой. По-моему, им кажется, что воспоминание – это, собственно, ты, они же любят, болеют и жаждут взаимности. Одно из них особенно на тебя похоже. Я даже как-то приобнял его не по-родственному. Оно возмутилось твоим голосом. Потом засмеялось. Как тебе это нравится?

Ты все уходишь в прошлое, как в метро, помахивая ручкой. Да и у моих губ любовницы спорят, как цветы. Что же делать?

14

Болел. Читал детективы. Впервые в жизни, кажется. Поразила мимолетная легкость обобщений. Например: «Грехи, совершенные в молодости, имеют длинную тень». Или: «Жизнь – это фактически улица с односторонним движением».

Научиться бы этому дорожному пессимизму! Долго можно было бы жить.

Врачи – очень актуально. Появилось какое-то затвердение на руке. Врач – веселый, уверенный в себе пенсионер. Одновременно похож на Чехова.

– Вот видите, вы уже полгода мучаетесь, а через мгновение будете здоровы.

Надавил. Довольно-таки больно. Огорчился немного, что фокус не удался. Задумался профессионально. Вслух.

– Нет, это не сухожилие. Иначе бы оно исчезло тут же. – Пауза. – Не похоже и на воспаление нерва (специально для меня). Неврома. Может быть, варикозное расширение? – Пауза. – Скажите откровенно, геморроем не страдаете? Я к тому, что бывают люди со слабыми сосудами.

Почему-то откровенно мне с ним говорить не хотелось. Хотя болезнью, которую он в невинности своего опыта считает стыдной, не страдаю.

Очень гуманный старичок. Выписал снотворное. Почему-то перешел на «ты».

– Выпил таблетку, запил и пососи барбарис. Или дюшес. Или театральную (строго). Но что-то одно. Когда снотворное кончится, достаточно будет пососать перед сном барбарис, он поможет. Но при этом, конечно, не пить на ночь чай и кофе, не работать и не смотреть допоздна телевизор, ложиться с пустым желудком, полчаса перед сном гулять…

Ну, этак я и сам не то что от бессонницы – от смерти бы вылечился.

15

Выкурил хлебную сигаретку. Спасибо. А то все – фабрики имени убийцы.

Жизнь оскудела. Ни дать ни взять. Хочется пошутить, но рот не слушается. Я ведь вообще-то могу, ты не думай.

Так, значит, как я умирал.

Сколько помню, была середина осени. В бутылке – пальмовый ром. Как много выпито-то, Господи! Переливали – рот в рот. Последний раз. На соседней скамейке некто лысый попал в цейтнот. Он тоже еще не умел проигрывать.

Потом то, что тебе неизвестно. Инфаркт, клиническая смерть – все не стоит внимания. Пытался покончить много раз. Хотя бы с сознанием. Дядя мой – человек несравненно более порядочный, поэтому умер решительно.

Барханы, барханы… Горизонты, горизонты… Нет ничего мучительнее бессмертия. Переулки, парадные, скверы, окна, подвалы метро… И ко всему подключен ток. А ты думала, ад – это что?

Ну, конечно, пьянству бой, труба зовет, возлюби ближнего, валокордин, димедрол, феназепам. Фонари и те сморкаются, глядя. Рисунок на обоях изувечился. Друзья говорят последние слова и, в общем, благословляют. А все никак и никак.

Лед, говорю я, лед!

Горизонты… Горизонты…

Я все толстею. Уже по колено в быту. И все больше мерещусь. Привет.

16

Под перевернутой ванной трава давно вылиняла и забылась. От жизни – только лампочка, контра-бандно горит. Небо, гудящее в отверстие для слива. Детские зверьковые глаза. Меткий окурок.

По дороге на работу иногда заглядывает жена. Сынишка заползает послушать сказку про муру-мураву. Раз позвонила любимая. Ей сказали, что меня уже нет, и она уехала на дачу.

Я вылез и пошел туда, куда давно глаза глядят.

Заросшие холмы пахли гуще, чем черносмородиновый лист в июле. Кусты и деревья пребывали в таких человечески одухотворенных позах, будто учились гуманизму у Руссо. Я проскользил по зазеленевшим мосткам прямо к бесцветному костерку. Над ним на елочной треноге голубино вскипал медный таз с вареньем. Пахло вороватой вишневой пенкой.

Рядом на траве лежал раскрытый роман. Вгляделся, пытаясь узнать страницу. Буквы на солнце вдруг стали едко-зелеными и, ожив, начали отслаиваться от бумаги. Я размазал их пальцем, с ужасом сознавая, что хочу попробовать на вкус.

Раздался смех, и меня схватила за плечо та взрослая семнадцатилетняя гостья, которой я обязан темной вспышкой первого поцелуя. Она потрепала мою бородатую щеку холодной ручкой и побежала, не стесняясь показывать свои изузорченные сеном ляжки.

Постыдно побежал следом, почти забыв о цели посещения.