В Петербурге летом жить можно…

Несмотря на сердце, до музея Михаил Созонтович решил идти пешком, как обычно. Он думал о том, что контейнер, наверное, уже пересек границу города, и они двигаются сейчас как бы навстречу друг другу. Шаги Михаила Созонтовича таким образом тоже приобретали историческую значительность. Ему это было приятно, и чувство приятности связывалось в нем с удовлетворением от происшедшего в электричке дружеского разговора, в котором были высказаны толковые мысли и общая забота. Он снова стал думать о судьбе несчастных детей – эта сосредоточенность на чужом несчастье льстила его гражданскому сознанию. Быть может, он даже несколько излишне сосредоточился на этом, чтобы окончательно победить неприятное воспоминание о сне.

В жизни он видел Мастера лишь раз. Его привел к ним в малярно-художественные мастерские Тихон Наумович, знакомый с Мастером по Академии, чтобы похвастаться своими учениками. Для них визит мэтра был полной неожиданностью, как если бы то было посещение небожителя. Михаил Созонтович и сейчас еще с трудом верил, что Мастер долгое время жил с ними рядом, участвовал в дискуссиях о лучизме и супрематизме, являлся в домком, страдал от отсутствия вина, питался лошадиными легкими и кричал вместе со всеми «го-о-ол!», когда в ворота «Коломяг» забивал мяч хавбек «Унитаза» (по-настоящему, конечно, «Унитас», но это в народе как-то не привилось). Ему всегда казалось, что из предреволюционной славы Мастер шагнул сразу в забвенье эмиграции, не задержавшись ни на день в их самонадеянной и счастливой юности. Но та единственная встреча эту легенду опровергала.

Небожитель был косоплеч и несколько косолап, но при этом от него оставалось ощущение какой-то гармоничной стройности. Как будто все они были на один манер прямоугольно неправильны, а он один был правилен, легок и изящен со своим напористо выдвинутым плечом и надежно упирающимися ногами. Скорее всего, ощущение это рождалось от пиетета.

Вообще же впечатления от пришельца были самые противоречивые, при том что каждое питалось общим убеждением: перед ними гений. Один, например, потом утверждал, что Мастер всю дорогу свистел, причем именно «Маруся отравилась», другой – что он не вынимал изо рта веточку, которую непрестанно жевал, третий – что Мастер только и делал, что рассказывал анекдоты. Сложить это в какую-то единую линию поведения было, разумеется, невозможно. Но в то же время, если кто-нибудь впоследствии, посмотрев работу товарища, вместо слов начинал нечто насвистывать (как бы закавыченное и содержащее в себе оценку) и прибавлял при этом: «ipse dixit»[1], – все вокруг понимающе смеялись, даже тот, кто держался версии анекдотов. Если же последний вдруг со ссылкой на Мастера выдавал какую-нибудь шутку, то у каждого создавалось ощущение, что он эту шутку слышал, и именно из уст Самого, так что никто никогда не переспрашивал: о чем, мол, речь, я что-то запамятовал. Из этого можно заключить, что и версия о веточке имеет такое же право на жизнь, как и все остальные. Михаил Созонтович придерживался, кстати, именно ее.

Нечего, конечно, и говорить, что всем без исключения Мастер показался стариком (в тридцать-то восемь лет). Когда, взглянув на работу Анечки С. – известного в будущем книжного графика, а тогда матери двух девочек и отчаянного колориста, – Мастер нежно погладил ее по голове, все приняли это как должное, в том числе сама молодая мать. Вспоминали еще, что Мастер был голоден, о чем свидетель ствовала мгновенно уничтоженная им гора лепешек, в то время как он лукаво смешил всех очередной историей (или же свистел, или же жевал веточку – поди, действительно, разберись). В общем, все это были не заслуживающие внимания пустяки, которыми тешат свою наблюдательность влюбленные поклонники.

Но один эпизод был действительно достойным проявлением гения, хотя рассказывать о нем достоверно еще труднее, чем обо всех этих милых пустяках.

Случилось так, что Мастер, до этого почти бегом перемещавшийся по мастерской, остановился почему – то у холста Михаила Созонтовича. Оттянув веко, он рассматривал его некоторое время молча, по том хмыкнул с неопределенным значением и вдруг машинально взялся за кисть, явно намереваясь продолжить работу. Однако в этот момент он все же вспомнил, вероятно, где находится, и, оглянувшись по сторонам, рассмеялся на свою малодушную нетерпеливость. Но еще через мгновение повернулся к автору работы и сказал почти недовольно: «По пробуем?» – в чем можно было лишь при большом желании расслышать вопрос.

Молодой Михаил Созонтович, конечно же польщенный и почти испуганный, кивнул утвердительно. Заметил ли Мастер этот его кивок, остается невыясненным, так как при следующем взгляде он увидел того уже скидывающим рубашку. Обнажились мускулы скорее скульптора, нежели живописца.