В Петербурге летом жить можно…

«Бедная Лиза», – всхлипывала вдруг тетя Паня, утирая полотенцем припухшие глазки. Волной сочувственной тишины отзывалась ее фраза. Подавал голос чей-то вскипевший чайник со свистком. «А где мои карандаши? Шиши!» – как всегда некстати появлялся дядя Ваня-дохляк. В майке и в бухгалтерских нарукавниках. «Жалко женщину», – строгим голосом, презрительно не замечая возникшее препятствие, продолжала тетя Паня. Чужое несчастье она переживала отчаяннее и принципиальнее остальных.

Увлекшись мозговой косточкой, К. на какое-то время оглох и услышал уже неизвестно к чему относящуюся реплику Лехи, который, судя по скандальному тону, не за пустым делом бегал в свою комнату: «Мы, хочешь сказать, тоже с топорами за своими женами охотимся?» Фиолетовый орел на его волосатой груди зорко высматривал жертву. «Ох, прости, господи!» – вздыхал кто-нибудь из женщин.

Какая-то необъяснимая жалость из груди перекатывалась в горло, потом подступала к глазам, но от этого становилось не хуже, а лучше – еще уютнее, еще дружнее, еще безопаснее. На столе неожиданно появлялось лото, и Василий Иванович, запуская руку в мешок с бочонками, ярморочно выкрикивал: «Барабанные палочки – одиннадцать! Туды-сюды – шестьдесят девять! Кому нужны топорики? Семьдесят семь». К. сидел рядом с матерью и проворно закрывал фишками на картах совпадающие цифры. В этом и состояла игра. От личной воли, ума, воображения или хотя бы хитрости играющих ничего не зависело. Чистый, неподкупный случай. Азарт пассивного ожидания. Свою судьбу можно было на время передоверить другому: «Присмотри за моими картами – я чайник поставлю». Только иногда всхлипнет неутомимая тетя Паня, да Леха попробует в который раз взбодрить сына, мучающегося тут же над задачкой: «Думай, голова, картуз куплю!»

Его настоящей семьей была «коммуналка», родственную связь которой с «коммуной» и «коммунизмом» он осознал позже. Здесь жили тесно, ссорились отчаянно, но редко, здесь каждый был равен своей репутации, которая самозарождалась в недрах коллективного сознания и отмене не подлежала, а тайны бывали только у детей.

Однако в семье, как известно, не без урода. Жили в их квартире Перелыгины. Константин Дмитрич, его жена Софья Михайловна, их дочь Светка и мамаша Константина Дмитрича. Грехов за ними водилось много. Во-первых, они никогда не играли на кухне в лото и высказывали при этом что-то вроде презрения. Еще более нетерпимо Софья Михайловна и мамаша Константина Дмитрича относились к курению. Но не так, как другие, бывало: «Ну и надымили тут, мужики! Пошли к черту!» – на такое обидеться ведь невозможно. А вот когда говорят, что, совершая личное удовольствие, ты отравляешь жизнь окружающим и особенно детям, чувствуется, как в душе рождается ненависть, почти что классовая.

Все знали, что Константин Дмитрич занимается наукой. Стало быть, профессор или даже академик.

Отношение же к профессорам было двойственным. С одной стороны, конечно, «башка варит», и «денег даром не платят», и «не чета нам». С другой – потолки протекают, за мукой сутками стоишь… Если такие умные, неужели ничего не могут придумать? Дурят народ в своих кабинетах, поскольку никто, даже правительство, не может проверить их из-за нерусского способа объяснять простые вещи. Константин Дмитрич, к тому же, не всегда и на работу-то ходил.

Вообще-то профессор был человеком веселым и, как говорили женщины, обходительным. К. он нравился. Нравилось, что лицо молодое, а волосы седые, и привычка мыться по пояс над общественной раковиной, фыркая и напевая: «Адонис, женской лаской прельщенный». И когда женщины по этому поводу ворчали, то основной удар приходился все же не на Константина Дмитрича, а на его жену: «Набрызгается, набрызгается голяком, как младенец, а она тряпку в руки сроду не возьмет…»

Софья Михайловна и правда была женщиной брезгливой. Все хозяйство было на мамаше, а Софья Михайловна подрабатывала немного шитьем и занималась Светкой. При этом напряжение от нее исходило колоссальное. Она как будто все время спорила с кем-то невидимым. Совсем без связи с предыдущим и даже просто после долгого молчания могла начать фразу со слов: «Можно подумать…». Страшно глупый и надоедливый был у нее противник.

Перелыгины первыми в их квартире завели телевизор. «Ленинград». Ходить к ним не ходили – не те отношения, но детей все же иногда засылали. Однако и те быстро заметили, что мамаша, несмотря на самый интригующий сюжет, при появлении гостей начинает постель разбирать и приказывает Светке чистить зубы. То ли Светка не понимала ничего в этой игре, то ли была блестящей актрисой, но она всегда в этот момент подпускала слезу и с потрясающим сердце скудоумием повторяла одно и то же: «Я уже вчера чистила». Начинался скандал, и, проклиная Светку, телезрители поднимались, так ни разу и не досмотрев ни одного фильма.

Горько не верующий в Бога, К. иногда обращается к нему: «Спаси и помоги, чтобы Светка и действительно была слабоумной!»