В Петербурге летом жить можно…

Важное – очень хочется обмануть. Ну просто до смертного риска. Вы же все свои правила напридумывали и делаете вид, что это правда. А я всех перехитрю, обману и мое вранье будет гораздо интереснее и правдивее, чем ваше.

Соврать – значит, стать свободным. Но для этого нужно нарушить положенные от века правила. От века, конечно. Потому что мама и папа, скорее всего, не рождались, они были всегда, и всегда будут. Чуть позже, подслушав их одышливый разговор в постели, понял, что все же, наверное, умрут, и даже, скорее всего, раньше, чем я. Это мне еще, напротив, может быть, повезет, а им нет. Потому что я где-то еще, а они только здесь.

Но я их не буду хоронить. Как это я, здрассьте, могу похоронить, а сам остаться? Есть, слава богу, способ: пущу атомную бомбу и вместе с ними умрем, то есть пойдем куда-то, но уж точно вместе.

Однако правила, пусть не они, но кто-то же придумал. Наверное, очень давно. Почему надо ложиться непременно в восемь и вставать непременно в восемь, и в обед обязательно есть суп, и не чавкать (разве я чавкаю?), и складывать гармошкой на стуле штанишки, и не грызть ногти, и не сидеть близко у телевизора?

Я складываю штанишки неаккуратно, я грызу ногти незаметно, я чавкаю неслышно, вру, что у меня болит голова. Роль больного вообще очень удобная. Только тогда к тебе и относятся как к нормальному – оберегают и не трогают.

В свободе есть привкус преступления.

Еще очень хочется подглядывать и подслушивать. На твоих глазах никто не живет по-настоящему, по-настоящему живут только, когда тебя нет. Ну вот меня и нет в щелке неприкрытой двери, вот я и притворяюсь сладко уснувшим, чтобы знать, какие у вас там настоящие дела.

Хочется поджечь занавеску, отпилить ручку двери, медленно разобрать по частям живую муху, намазать горчицей апельсин, спрятаться под юбкой у тети Тани – фиг кто найдет! Еще сказать водопроводчику Толе: «Почему от тебя все время чесноком пахнет, а ты все время улыбаешься и улыбаешься, как будто тебя с утра угостили шоколадкой».

Странный Толя – он не идет, а плывет, разгребает руками темный воздух в коридоре и нащупывает нескрипучие половицы. Мне кажется, он с этим миром никак не может справиться, он ему в диковинку. И трубы в туалете – не трубы, а превратившиеся в трубы враги. Он к ним подходит ласково, как убийца, и душит своим ключом, душит.

Мне нравится соседская девушка Света. Она поет за стеной и громко пьет молоко. Я иногда нарочно спотыкаюсь и глажу икры ее ног. И лечу взглядом, конечно, в ту неразличимую темноту выше коленей. Уже откуда-то знаю, что там, откуда идут ноги, есть волшебный пучок, и этот клад мне почему-то нужнее, чем остров сокровищ. Этот-то клад совсем рядом, и Света даже не знает о нем, и уж тем более о том, что мне так хочется хотя бы дотронуться до него – мука.

Я догадываюсь, что преступник, поэтому часто молюсь незнакомому со мной Богу. Я, правда, думаю, что он меня все же знает. Ну не может ведь не знать! У него, конечно, и без меня много дел, но не мог же он меня совсем не заметить.

Родители не придумали ничего лучше, как ставить, в случае чего, в угол. Они и не подозревают, что я с Богом знаком. А в углу его – больше всего.

По дороге в зоопарк

В детстве мы в зоопарк всегда брали сахар. Я нес его в кулечке. Иногда поднимал кулек к уху – в такт шагам в нем маршировал полк маленьких солдат.

По дороге мы заходили в парикмахерскую. Покорно, с полученным впрок сахаром, я забирался в кресло.

– Мамаша, так? Выше?

Подстриженная челка щекоткой осыпает нос. Я дую на него, отчего сам себя в зеркале вижу обиженным. Ножницы часто-часто пляшут перед глазами, примериваясь.

– Еще выше?

Я крепче сжимаю в руках слоновье лакомство. Сейчас я стану похож на свою фотографию. На ней я улыбаюсь всем подряд, вцепившись в гриву деревянного коня. Улыбка говорит о том, что конь мне уже не опасен, я давно подчинил его, рискуя жизнью, и теперь могу поднять над головой, как котенка. Я подчинил его, постригся в парикмахерской и вот уже фотографируюсь, если вам так приятно.

Этот всадник с челкой вызывает одобрение приходящих в дом мужчин и исторгает стон обожания у женщин. Всадник отвечает каким-то их тайным мечтам. Все бы они хотели иметь именно такого мальчика, но повезло только его маме.

Все – я вылитая фотография. Под салфеткой я закрываю глаза – чик! – снято. «Шипр» нам не по карману – это я давно усвоил. Парикмахер больше не улыбается. Его предательство всякий раз огорчает меня. Я сползаю с кресла, стараясь не выронить кулек. Зеркало играет мной, как мячиком. Ножницы наконец вытянулись и больше не пляшут. Мы выходим на улицу, ступая прямо в журчащие по камням потоки листьев, и направляемся в зоопарк.