В Петербурге летом жить можно…

А пахнуть этот мир будет удивительно: гарью и формовочной землей, запах которых немного напоминает запах папиросных хабариков, еще речным запахом цемента и ананасовым настоем опилок (ананас он однажды пробовал – тот был жестким, как размоченное дерево, но пах вкусно).

Но тут крона тополя за окном, повинуясь порыву ветра, обрушивает на их дом свой привязанный к веткам водопад, и он начинает думать о другом. Он вдруг ясно представляет, что всего этого уже нет, что все это сообщество шумов и запахов уже исчезло и не существует, а настоящая жизнь происходит только в нем самом.

Все – и сторож в своей будке, и их скрипучий дом, и деревья, и ждущие отправки поезда – только думают, что живы и заняты заботами. На самом деле они давно уже стали одним длинным, подробным и хлопотным его воспоминанием.

А сам он теперь летел куда-то, летел, летел, иногда спускаясь – ух! – к какому-нибудь озеру за оградой, к какому-нибудь домику, чтобы заглянуть в окошко и лизнуть дым из трубы. И ему еще долго не захочется останавливаться, потому что то, что ждет его, – там, там, далеко. Там долгожданная скрипка, на которой он уже умеет играть, и девочка, которая, улыбаясь, прилепляет к разбитому колену подорожник, и мама… и, может быть, папа.

Растение неизвестного названия роняет на подоконник свой не успевший засохнуть цветок. Этот бархатный стук – последнее, что он слышит в этой уже не существующей, по всей вероятности, жизни.

Сад

Сад – тенистый и запутанный. Два тополя в центре, посаженные еще Петром Первым (больше ему делать было нечего, ага, как сажать во дворах деревья). Тополя посажены, видимо, специально для детских хороводов. Иначе что с ними еще делать?

Нет, они были морщинисты, как слоны, и в них были дупла. В верхнем дупле кипели весной выводки дятлов, в нижнем попадались иногда странные записки. Значит, где-то рядом Дубровский.

В правом дальнем углу сада обыкновенно убивают. Но это уже вечером, когда каждый из нас спит. А днем там растет мохнатый куст с ядовитыми ягодами. От него исходит какой-то волнующий, хотя и неприятный запах. За кустом бегают мышки. Они там живут. Они пищат. Там и днем долго оставаться одному страшно.

В левом дальнем углу – скамейка. Днем мы с нее забираемся на деревья и обрываем кратегу. За кратегу идет голодная война, хотя мы, конечно, не голодаем.

А вообще-то эта скамейка для солдат с девушками. Днем солдаты такие серьезные и взрослые, девушки – чем-то озабоченные и красивые. Но как только они вечером оказываются на скамейке, сразу такое веселье начинается! Становится завидно, и чувствуешь свое одиночество, скучность и никчемность.

Посередине сада ребята постарше играют в настольный теннис. За их азартом следить интересно. Еще интереснее слушать их непонятного значения разговоры и шуточки, которые никакого отношения к теннису не имеют. Похоже на игру заговорщиков.

Недалеко от них – почему-то всегда сырые столы для домино. Там мужчины курят, иногда пьют водку и пиво, азартно стучат доминошными костяшками, ругаются друг с другом и хохочут. Все это совершенно непонятно и неинтересно. Никогда не буду играть в домино и курить.

Мы же гоняемся на велосипедах, ловко объезжаем мам с колясками и вулканические взрывы кротовьих нор. Еще играем в ножички: очерчиваем круг – плоский образ земли – кидаем ножик, делим между собой страны и континенты. Несказанно богаты, властны или же чудовищно разорены.

На газонах цветут маки. Их лепестки красивые, но с самого рождения помятые и усталые. Будто кем-то обсосанные. Зато в середине мака вызревает бутон с коронкой на голове. Мы срываем эти бутоны явно раньше срока и выгребаем из них сердцевину – жадно и возбужденно.

Вечерами в саду гуляет бородатый дядька в длинном халате и поет басом. Иногда он вынимает из кармана мокрую конфету и дарит подвернувшемуся мальчику или девочке. Все равно с ним страшно. Поп, наверное.

Детство – огромно.

Репетиция свободы

Грехи нашего детства… Это совсем не то, что грехи юности, тем более молодости и, упаси бог, старости.

Это – репетиция взрослого греха. То есть не остановимая жажда познания.

Божью волю осуществляют родители, учителя, дядьки, тетки, пьяные или глубоко непьющие соседи и наиболее робкие и воспитанные из сверстников. Еще – прохожие и милиционеры. Дворники и пожарные. Голоса дикторов и строгие девочки.

Бабушки меньше всего – спасибо вам, ангелы!

Паникерство – первый детский грех. Ты – один, тебя оставили. Не нужен. Забыт. То есть должны уже были поставить грелку, а не поставили, хотели покормить, а все не кормят, обещали спеть песенку, а сами за стеной чокаются о чем-то своем.

Зачем позвали?

Потом уже это можно будет назвать обидой. А сейчас – обвал, догадка о недобросовестности Замысла. Плывешь в подушках и кричишь: «Спасайтесь!» Разоружил бы все человечество запросто, если бы хватило сил, голоса и разума.

В общем, кое-какое еще существо. Инфузория, настроенная на собственное выживание. Можно даже сказать, туфелька.