В Петербурге летом жить можно…

Невозможно объяснить, почему, но Михаилу Созонтовичу до слез стало жалко именно этой домашней, с нарисованными усиками кошки, ее преждевременной гибели. Слезы и впрямь навернулись ему на глаза, вспомнилась почему-то утренняя заметка о погибающих детях, и все это связалось как-то с обидой на Мастера, причину которой он наконец-то понял.

На обратную дорогу директор выделил ему свою машину, хотя приступ давно прошел. Но Михаил Созонтович оценил уважение и даже от услуги Николая Николаевича из отдела графики решил не отказываться – тот поехал его сопровождать. В машине они разговаривали о том, о сем, обсуждали, конечно, и картины Мастера, и все, что они говорили по их поводу, было совершенной правдой.

– В целом это несколько однообразно, – сказал Николай Николаевич. – Слишком он нас иллюзионирует. Правда, что он в конце жизни немного того? Вы ведь специалист?

– Ну, это не доподлинно, не доподлинно, – ответил Михаил Созонтович. – Пожалуй, что многое и приврано завистниками.

– Да уж, завистников, наверное, хватало, – вставил Николай Николаевич. – Все-таки, что ни говорите, моща!

– А вот заметили ли вы, что некоторые картины словно бы пожелтели и выглядят несколько тускловато? – спросил Михаил Созонтович коллегу, готовясь преподнести ему маленькое открытие. – Это оттого что старик пользовался в конце жизни «бронзовыми красками», все искал какого-то особенного эффекта. У него уж эти картины из-за их недолговечности и покупать отказывались, а он все стоял на своем. И умер ведь чуть не в нищете.

– Скажите! Очень любопытно! – откликнулся Николай Николаевич. – Вообще, мне кажется, разлука с родиной не прошла для него даром. Потеряв непосредственную связь с милыми, так сказать, сердцу образами, он начинал умничать, тона появились какие-то неестественные, эти синеватые листья… Хотя тут могли иметь место и старческие изменения в зрении.

И то и другое было совершеннейшей правдой.

– Да, это правда, – сказал Михаил Созонтович.

Он все же решил взглянуть исподтишка, что написал ему сын. Как Михаил Созонтович и предполагал, тот снова приглашал отца к себе, завлекая рыбной ловлей, копченым палтусом и судаками, которые тут же были неузнаваемо нарисованы пятилетним внуком. Михаил Созонтович, конечно, отметил, что привета от невестки в конце письма, как всегда, нет, но этот укол почти компенсировался старательными каракулями внука. В целом письмо было приятное. Не поехать ли, правда?

Вот и все. Однако под конец мы все же вынуждены будем огорчить читателя этой в общем-то благополучной истории.

На рыбалку к сыну Михаил Созонтович не поедет, а поступит прямо наоборот – захворает, так что и думать забудет о всякой поездке. Сначала легонько, не на что будет и пожаловаться. Однако беспричинное недомогание для пожилого человека хуже всего. Поэтому Михаил Созонтович сильно загрустит, затоскует даже, не находя отдохновения ни в обыгрывании Евдокимова, ни в милой его сердцу служебной суете, а к зиме, не приходя в сознание о причине своей грусти, внезапно и никого не тревожа, умрет.

Жаль, конечно, старика. Ну да ведь, с другой стороны, надо и честь знать – возраст-то какой!

2

И было утро, и было молоко…

Тетя Поля была маленькая старушка с запеченным лицом, на котором едва угадывались выцветшие васильковые глаза. Было ей, вероятно, около сорока. Губы тети Поли были собраны в маленький подрагивающий цветок с завернутыми внутрь лепестками. Всем своим замкнутым видом цветок говорил: вы городские, чистые – куда нам до вас? Еще он говорил, что тетя Поля в жизни подолгу молчала и жизнь ее была трудной.

А может быть и так, что она была просто злой старухой и никого не любила, всем улыбаясь при этом едва приметными глазками. Я не знаю. Я в то время в старушках еще не разбирался.

Впрочем, дело-то как раз в том, что никакой тети Поли вначале не было, я даже не подозревал тогда о ее существовании. Поэтому все это надо на некоторое время забыть, а начало будет таким.

…И была ночь. И было утро. И было молоко. Оно ожидало меня каждое утро в банке под дверью нашей коммунальной квартиры. Это было обыкновенно, как всякая радость и всякое добро в первом детстве, когда нет еще различия между понятиями «дар» и «долг». Просто так было всегда от начала моего веку.

С вечера мама выставляла пустую банку, а утром она была уже с молоком. Она наполнялась молоком так же незаметно и естественно, как комната во время сна наполняется светом. Любознательности, в нашем взрослом понимании, в младенчестве еще не существует, мир воспринимается как счастливая данность. Таращишься, конечно, на осветившееся вдруг во мраке окно, но не спрашиваешь ведь, как это утро в очередной раз к нам попало.

Это относилось и к молоку.

Разница была только в том, что утро было для всех, а молоко специально для меня. Молоко было подлинным свидетельством того, что меня ждали.