В петле

— Ребёнок родился, сэр.

Он взбежал по четырём ступенькам в полутёмный коридор и столкнулся с доктором. Доктор стоял, вытирая лоб.

— Ну, — сказал Сомс, — говорите скорее!

— Живы оба. Я думаю, всё будет благополучно.

Сомс стоял неподвижно, закрыв глаза рукой.

— Поздравляю вас, — услышал он голос доктора, — она была на волоске.

Рука Сомса, закрывавшая лицо, опустилась.

— Благодарю вас, — сказал он, — благодарю очень, очень. А что же…

— Дочка, к счастью, мальчик её бы убил. Вы понимаете, головка.

Дочь!

— Крайняя осторожность, уход за обеими, — услышал он слова доктора, и всё будет благополучно. Когда приезжает мать?

— Сегодня между девятью и десятью, я надеюсь.

— Я побуду здесь до тех пор. Хотите повидать её?

— Нет, не сейчас, — сказал Сомс, — перед вашим уходом. Я сейчас пришлю вам обед наверх.

И он пошёл вниз.

Чувство невыразимого облегчения, но — дочь! Ему его казалось несправедливым. Пойти на такой риск, пережить все эти муки — и какие муки! ради дочери! Он стоял в холле перед камином с пылающими поленьями, подталкивая их кончиком ботинка, и старался успокоиться. «А отец?» — вдруг подумал он. Какое горькое разочарование, и ведь этого не скроешь! В этой жизни никогда не получаешь всего, чего хочешь! А другой ведь нет, а если даже она и есть, что в ней толку!

Пока он стоял там, ему подали телеграмму:

«Приезжай немедленно, отец при смерти.

Мама».

Он прочёл это, и рыдание сдавило ему горло. Можно было думать, что он уже не способен что-либо чувствовать после тех ужасных часов, но это он почувствовал. Половина седьмого, поезд из Рэдинга в девять, поезд, с которым приезжает мадам, если она поспела на него, в восемь сорок, он дождётся этого поезда и уедет. Он велел подать коляску, пообедал машинально и поднялся наверх. Доктор вышел к нему.

— Они спят.

— Я не войду, — сказал Сомс, точно избавившись от какой-то тяжести. У меня умирает отец. Я уезжаю в город. Всё благополучно?

На лице доктора изобразилось что-то вроде изумлённого восхищения. «Если бы они все были так хладнокровны!» — казалось, говорил он.

— Да, я думаю, вы можете спокойно уехать. Вы скоро вернётесь?

— Завтра, — сказал Сомс, — вот адрес.

Доктор, казалось, собирался выразить своё сочувствие.

— До свидания, — отрывисто сказал Сомс, повернулся и пошёл.

Он надел меховое пальто. Смерть! Леденящая штука! Сев в коляску, он закурил — редкий случай, когда он себе разрешал папиросу. Ночь была ветреная и неслась на чёрных крыльях; огни экипажа нащупывали дорогу. Отец! Старый, старый человек! Безотрадно умирать в такую ночь!

Лондонский поезд подошёл как раз, когда Сомс подъехал к станции, и мадам Ламот, плотная, вся в чёрном и очень жёлтая при свете фонарей, вышла на платформу с саквояжем в руке.

— Это всё, что у вас с собой? — спросил Сомс.

— Да, больше ничего, ведь у меня не было времени. Ну, как моя крошка?

— Благополучно — обе. Девочка!

— Девочка? Какое счастье! Ужасный у меня был переезд по морю!

Фигура мадам, чёрная, внушительная, нимало не пострадавшая от ужасного переезда по морю, поместилась в коляску.

— А вы, mon cher?

— У меня отец умирает, — стиснув зубы, сказал Сомс. — Я еду в город. Кланяйтесь от меня Аннет.

— Tiens! — пробормотала мадам Ламот. — Quel malheur![90]

Сомс приподнял шляпу и направился к своему поезду. «Французы!» — подумал он.

XIII. Джемсу сказали

Лёгкая простуда, которую он схватил в комнате с двойными рамами, в комнате, куда воздух и люди, приходившие навещать его, попадали как бы профильтрованными и откуда он не выходил с середины сентября, — и Джемсу уж было не выпутаться. Ничтожная простуда, одержавшая верх над его слабыми силами, быстро проникла в лёгкие. Ему нельзя простужаться, сказал доктор, а он взял и простудился. Когда он впервые почувствовал лёгкую боль в горле, он сказал сиделке, которую к нему приставили с некоторых пор: «Я знал, чем это кончится, это проветривание комнаты». Весь день он очень нервничал, аккуратно исполнял всяческие предписания и глотал лекарства; он старался дышать как можно осторожнее и каждый час заставлял мерить себе температуру. Эмили не очень беспокоилась.

Но на следующее утро, когда она вошла к нему, сиделка прошептала:

— Он не даёт мерить температуру.

Эмили подошла к кровати и сказала ласково:

— Как ты себя чувствуешь, Джемс? — и поднесла термометр к его губам.

Джемс посмотрел на неё.

— Какой толк от этого? — хрипло сказал он. — Я не желаю знать.

Тогда она забеспокоилась. Он дышал с трудом и выглядел ужасно слабым — бледный, с лёгкими лихорадочными пятнами. Ей много с ним было хлопот что говорить; но это был её Джемс, вот уж почти пятьдесят лет её Джемс; она не могла ни припомнить, ни представить себе жизни без Джемса — Джемса, который при всей своей придирчивости, пессимизме, под этой своей жёсткой скорлупой, был глубоко любящим, добрым и великодушным к ним ко всем!