В петле времени

Учителя держались лучше всех, хвалили нас за любые ответы, не давали тестов и контрольных. По классам ходил мистер Питерсон – школьный психолог. Я и не знал, что он у нас был. По крайней мере, раньше его никто не видел. Оказывается, он сидел на третьем этаже возле туалета, за узенькой, еле приметной дверью, я всегда думал, что это кладовая, оказалось, это дверь мистера Питерсона. Он приглашал нас к себе в кабинет, он говорил, что в том нет ничего постыдного (он знал, что в нашем возрасте всё постыдно). Что человек имеет право на любую эмоцию, не нужно бояться ни страха, ни гнева, нужно высказать всё.

Одна девочка высказала, что зла на бога, и, судя по всему, его вообще нет, потому как если бы он был, то такого бы не случилось. Мистер Питерсон не верил в бога, потому как никогда его не видел. По этому спорному поводу он постоянно ссорился со своим зятем. Тот тоже не видел бога, но почему-то верил в него.

– Я никогда не видел твою первую жену, – кричал зять мистера Питерсона, – стало быть, её тоже не существует?

– Как же её может не существовать, если её видел я?

– Но я-то не видел, как ты её видел!

Это был бесконечный спор, а это была потерянная девочка, и лучше бы здесь был сейчас его зять, а не он сам. Мистер Питерсон совершенно не знал, что ей ответить; он знал лишь психологию, как науку, и то не так хорошо.

На следующий день в школу пригласили местного священника, который объяснил этой девочке и нам всем, что бог всех нас любит, всех, в ком он есть, а если в ком-то бога нет, то этот кто-то встанет на путь зла и преступности, но в этом нет ни вины, ни воли господа. Ибо каждый решает сам, впускать в себя бога или нет.

Доктор с полуседой бородкой, к которому мы раньше приводили маму, стал приезжать в наш город чаще, те, что были, не справлялись с наплывом. Люди, что до того страшного дня казались вполне себе счастливыми, перестали такими казаться. Каждый поднял со дна свой личный сундук со страхами и зарылся в нём с головой.

Отец не выходил на работу более двух недель, он был дома с мамой, они постоянно о чём-то разговаривали; да, мама тоже разговаривала и улыбалась ему. Он осторожно держал её за руку, держал, когда мы сидели за столом или когда смотрели телевизор, держал, когда они выходили на улицу, вечерами они сидели на скамье возле дома и смотрели, не знаю куда там было смотреть, наверное, на звёзды. И мама постоянно держалась, она понимала, что нам неприятны её бесконечные слёзы, и сдерживала их, как могла. Как-то за просмотром какого-то фильма папа сказал ей: «Если хочешь, можешь поплакать, я ведь не запрещаю тебе». Она положила голову ему на грудь и разрыдалась. Отец обнимал её за плечи, гладил по волосам и даже что-то напевал полушёпотом, я не понял, что это было, до меня только ночью дошло. То была моя колыбельная, когда в детстве мне было страшно, он вот так же меня обнимал и пел эту самую песню… Я буду с тобой, если тебе будет страшно, я буду с тобой… С тех пор он стал обращаться с матерью как с ребёнком, и она даже смеялась. Нет, она не стала такой, как была, она не стала опять мне матерью, но была кем-то вроде сестры. Младшей сестры. Что тоже было неплохо. Я даже рассказал ей пару секретов, а она пообещала, что «никому», и приложила палец к губам, вот так. Я свыкся с мыслью, что у меня уже не будет матери, что она и не обязана ей быть. Она не сумела быстро справиться со своей бедой, мы не сумели простить ей этого. Но никто ведь не обязан переживать что-либо с определённой скоростью. Нет никаких сроков для траура, как и для любых других чувств.

Конни не ходил больше в школу, он вообще никуда не выходил. Его родители сильно обеспокоились, когда он перестал есть. Мой отец сказал, что Конни сильно похудел, несколько раз к нему приезжала скорая, кололи витамины. Проводили беседы. Через неделю он притронулся к еде. Его отец, до этого грезящий полицейской академией для сына, сейчас не грезил ничем. Он пытался хоть как-то его отвлечь, и потому был согласен на любую авантюру, лишь бы вывести ребёнка из этого состояния.

Как-то раз он поехал в Нью-Йорк, достал билеты на бродвейский спектакль. Мистер Раймонд совсем не смекнул, что спектакль тот был о любви, о молодой парочке, и вот эта же молодая парочка красиво смотрела на Конни с билетов. Тогда в первый раз он смог заплакать. И постепенно стал приходить в себя. На спектакль он всё же поехал, через год. Тогда же его документы забрали из школы, десяти классов было вполне достаточно. Родители поселили его у тётки в Нью-Йорке, а после перебрались туда же и сами. Они продали свой дом и купили квартиру с одной лишь спальней где-то в дешёвом районе. Чтобы быть ближе к своему мальчику.