В петле времени

Каталку прокатили мимо. Я увидел окровавленные ноги, разорванное платье, длинные руки и волосы свисали с каталки почти до колёс, ссадины на лице, губы в крови, поломанные ногти. Лесли. Она еле дышала. Каталку ударили об двери коридора, ведущего к операционной. Я остался за ними. Ещё какое-то время слышался этот перекат и железное дребезжание мелких колёс о плиточный пол, голоса врачей, голос отца… Потом всё стихло.

Мистер Раймонд сел у дверей. Он еле сдерживал слёзы. Его большая покатая грудь тяжело вбирала спёртый больничный воздух. На его рукавах были следы грязи и крови. Это он нёс Лесли на руках до скорой, а после поехал за ней. Я не мог дышать.

– Сядь, сынок, – сказал он мне, борясь с подступавшей одышкой.

Я сел. Он обнял меня за голову, поцеловал в макушку и разрыдался. Я тоже рыдал.

– На ней живого места нет, – простонал он, – нет живого места…

Я не хотел ничего понимать. Мне кажется, моё сознание заблокировало тогда любое понимание. Я решил, что её избили, избили, и всё.

– Молись, сынок, – сказал он мне.

Я не знал, как молиться.

Лесли нашли местные ребятишки на развалинах той самой мельницы. Они тоже пошли воевать, но с криками вернулись домой. Полиция и скорая приехали через семь минут. Отряд прочёсывал лес и кукурузное поле. Мистер Раймонд ждал медицинского заключения, нужно было возбуждать дело либо по причинению тяжкого вреда, либо за убийство. Свет от холодных трубчатых ламп беспрестанно мигал. Настенные часы отсчитывали время: секунды, минуты… Я почему-то думал о маме, хотелось прижаться к ней и не отпускать, и чтобы она меня не отпускала, пусть она молчит, пусть все молчат, но будут рядом.

Никогда раньше я не понимал профессии отца. Я знал, что он лечит переломы, вырезает аппендициты и какие-то лишние наросты, внешние или внутренние, я знал, что он накладывает швы и обрабатывает раны, снимает швы и выписывает таблетки, но то, что он спасает жизни, я понял только сейчас.

Отец Конни мне всегда казался круче, однажды он обезвредил вора на местной заправке, он заломил ему руки и, держа под прицелом, усадил в свой полицейский седан. Он был словно из фильмов, он был крепким орешком, но сейчас ждал, как и все. Ждал, пока мой отец спасал целую жизнь. Я не знал, какой может быть жизнь после такого. Может, Лесли станет как моя мать, а может, выкарабкается, переживёт. Если можно такое пережить. В любом случае мы будем рядом, отвезём её к доктору с полуседой бородкой, к абсолютно любым докторам. А потом она вырастет в женщину и станет хорошим психологом. Не всем же покорять Нью-Йорк. Как же медленно шла минутная стрелка, она, кажется, и не двигалась с места. Я почувствовал, чем было время, там я понял, что оно в голове бесконечное, с запахом крови, вязко-серое, словно болото. На часах было шесть двадцать три.

Время смерти: шесть сорок.

Отец вышел весь мокрый от пота. Я смотрел на его дрожащие руки, на измождённое лицо, я не верил, что он не смог, я не знал, что сказать. А отец ещё должен был знать, он снял шапочку, вытер ей лоб, опустил взмокшую голову и пошёл своим медленным твёрдым шагом к двери с табличкой «приёмный покой». Там ждали родители Лесли.

Тогда я понял, что не смогу вот так же, как он.

Лучше я буду как мистер Раймонд. У любых возможностей есть свой предел, даже у доблести и отваги.

Убийцу нашли по горячим следам, в ту же ночь. Он скрывался в лесу, удирал от погони и сорвался в низовье реки. Это был не местный парень, какой-то маньяк из Бруклина, он уже полгода скрывался. И вот добрался до нас. Его полуживое тело, мокрое и ободранное, спасатели вытащили из воды. После я узнал, что лечили его тоже в нашей больнице, лечили, чтобы посадить.

Жизнь в нашем городке напоминала немое кино. С тем лишь отличием, что люди двигались не так быстро и не столь нелепо. Но немыми были все. Казалось, мы не услышали бы и звука надвигающегося поезда. А любого случайно прибывшего к нам человека постигла бы та же серая, тяжёлая немота. Всё казалось беззвучным и чёрно-белым. Люди ходили как шахматные фигуры, строго по квадратам своих домов. Никто не сворачивал, никто не менял решений, не был спонтанен никто; никто не кричал через забор: «Эй, Барри, сегодня смотрим футбол у меня, вход с пивом бесплатный»; никто не смеялся в ответ. Все будто боялись той, обычной жизни, будто они не вправе были её дальше жить.

Деревья оголяли свои безжизненные костлявые руки, сбросив шуршащую дряхлость к корням. Чтобы она пропитала всю землю, отдала ей остатки, до лучших, ещё непроглядных времён. Небо шло также неспешно, серыми наседающими облаками, которые никак не могли разродиться, хотя бы мелким дождём. Они лишь загораживали солнце. По дорогам не бегала ребятня, автомобили не сигналили друг другу, никто не ходил по домам с пирогами и домашним печеньем. Даже в школе стало непривычно тихо.