В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

Меня что ободрять – если с утра никто не отравит новостями, я и без того в радости живу. В бассейн иду мимо дворца Меншикова, Университета, Кунсткамеры и Зоологического музея – к Бирже: там, на набережной Макарова, у меня очаг оздоровления. Вздумается гулять вечером – направо, по набережной, к Горному институту, прекраснее места и не сыскать. Церковь моя – Андреевский собор в Шестой линии, идти 200 метров. Рядом – рынок, автошкола, аптека, магазинчик и прокуратура. Ни одного новодела на километр кругом! Что еще нужно человеку, я вас спрашиваю?

Неприятности жителя Васильевского – всегда пространственные. Скажем, ремонт любого моста означает крутой транспортный коллапс: мостов мало, они перегружены, а ремонтируют их всегда в питерском стиле – то есть будучи погруженными в летаргический сон. Меняют трубы под Большим проспектом – еще один коллапс. А ежели два коллапса сразу? Да у нас и три кряду возможны. К примеру, перекрывают мост, проспект – а заодно и станцию метро «Василеостровская» отправляют на капремонт. Или: при губернаторе Валентине Ивановне, женщине исключительной жизнерадостности, по городу расставили что-то вроде огромных чупа-чупсов, мигающих разноцветными огоньками. Один такой штырь водрузили напротив моих окон, так что несколько лет у меня словно нарыв пульсировал в зрительных нервах – проклятый чупа-чупс вырабатывал счастье сутками. Потом демонтировали, и вот она опять – радость.

Споры вокруг того, кто таков Василий (Васильевский же остров), закончились в районе празднования 300-летия Петербурга твердым ответом историков в античном духе: не знаем и не узнаем. Памятник неизвестно кому стоит на пешеходной зоне, в Седьмой линии. Бронзовый. Похож на артиллериста (при нем пушка), с усами, приветливый. Люди охотно фотографируются рядом с Василием – люди любят бронзовые памятники почти так же страстно, как святую воду. Но по силе выразительности Василий значительно уступает памятнику Ленина на Большом проспекте, у здания районной администрации. Это исключительно маленький и грустный вождь на высоком постаменте. На Васильевском Ленин вряд ли бывал по своим скорбным подпольным-то делам. Заводов и фабрик здесь мало, памятных досочек о сходках и стачках нет. Вообще нет адресов, связанных с революциями. Морской дух, художнический, юридический, немецкий – революционного духа на Васильевском не было. Так и то сказать, Октябрьский переворот разве был законным? Это юридический казус…

Да, не забудем о море. До него можно дойти – по Большому проспекту. Вот и Гавань… Тяжелые серые волны, ветер…

Как не хочется умирать, прости Господи!

Александр Мелихов Как бы нам остаться варварами?

Архитекторы лишь закладывают семена городов, а взращивают их поэты: чего бы стоил Петербург без «Медного всадника»!

И чего бы стоила сказка о Ленинграде без ленфильмовского Медного всадника, восходящего на прожекторных лучах ежевечерне на миллионах экранов от Калининграда до Чукотки!

В наш утопающий в щебенке шахтерский поселок моего отца забросила рулетка НКВД, и среди бескрайнего казахстанского мелкосопочника он оказался самым культурным человеком на территории, равной трем Франциям. И всячески демонстрировал, что и в любом медвежьем, волчьем и барсучьем углу можно оставаться благородным, уважаемым и счастливым человеком. Центр мира можно разместить всюду!

Но однажды меж черных голов нашего клубного барака как-то по-особенному взошел Медный всадник в направленных на него прожекторных лучах – словно это были горящие глаза мира, устремленные к сердцу вселенной, на которое сейчас и в самом деле взирали тысячи и тысячи глаз в тысячах и тысячах клубов на тысячах и тысячах верст нашей необъятной родины. И я понял, что если я когда-нибудь не оседлаю этого красавца-коня, застывшего на гребне каменной волны, мне конец.

Увы, мир до ужаса неодинаков – в нем есть равнины, на которых человека не видно уже с трех верст, есть чащи, где еще что-то можно разглядеть разве что с десяти шагов, есть расщелины, в которые вообще никто никогда не заглядывает, – и есть вершины, видные со всех концов земли. В захолустье бессмертия не бывает, и наше влечение ко всему центральному, доминирующему есть не что иное, как тяга к бессмертию.

И когда, абитуриент волшебного матмеха, со своим оранжевым фанерным чемоданом, одурев от блеска, сини и Ниагары красот, по каменной кольчуге я устремился к Неве, а простукивавший мимо буксир осчастливил меня по колено настоящей невской волной, я ощутил это как крещение в ленинградцы!