В плену Левиафана

Кьяра врет. Если чертов дневник унавожен лживыми откровениями, как можно верить им? И тем более строить на их основе какие-либо версии? Кто-кто, а Кьяра относится к подобным вещам с осторожностью: она — репортер криминальной хроники, и для нее это не просто работа — призвание. Она не раз похвалялась собственной интуицией, благодаря которой вычисляла серийных убийц. Иногда задолго до того, как они попадали в поле зрения полиции. Может быть, и сейчас речь идет об интуитивных догадках сестры? Странно, но Алекса почему-то не устраивают догадки, он хотел бы совсем другого: чтобы невиновность Нанни Марина была подтверждена документально. Как можно бо'льшим числом свидетелей, неопровержимыми фактами, железобетонным алиби. Он ведет себя так… как вел бы себя Лео, для которого слово «ONORE» не пустой звук. Как если бы Нанни Марин был для него чем-то бо'льшим, чем полустертая фотография в чужом альбоме. Чем пустое место, окружающее билет на Каттолику в комнате, где ничего изменить невозможно. Объяснить эту странную, пугающую связь между продавцом рубашек из двадцать первого века и карабинером из века двадцатого Алекс не в состоянии, — и тем не менее она существует. Такая же сильная, как связь с неизвестной ему Викторией, и даже еще сильнее.

— Значит, ты прочла это в дневнике, Кьяра? Как такое может быть?

— Последние записи в нем сделаны совсем другим человеком.

— Тем, кто убил?

— Тем, кто убил. Убийцу.

Рот Алекса наполняется слизью, все это жабьи проделки. Чертова жаба перекрыла дыхательные пути, Алекс вот-вот начнет задыхаться!

— Убийцу звали Даниэль Селеста, именно он посадил лейтенанта на морфий, именно он задумал похоронить его, забросать трупами. А потом присвоить его имя.

— Зачем?

— Нанни был богат, а у Селесты не было и гроша за душой. Это ли не повод для убийства? Убивают и за гораздо меньшие деньги, а в случае с Нанни речь шла о сотнях тысяч. И это были не нынешние сотни тысяч, в те времена деньги стоили гораздо дороже…

Тут Алексу самое время удивиться, разинуть варежку, выпустить встречный рой насекомых и избавиться от жабы заодно, но… Он почему-то не удивлен, очередная странность. При упоминании о морфии у Алекса снова засаднило плечо. При упоминании о Даниэле Селесте перед глазами мелькнула и пропала вереница кукольных голов, одинаково прекрасных. Все это — женские головы со смутно знакомыми чертами, хотя ни Кьяру, ни Викторию признать в них не удалось. Как не удалось понять, предстали они перед внутренним взором Алекса, будучи извлеченными из недр его памяти, или возникли из темноты. До сих пор тьма была скупой на подарки, она не отдала Алексу даже Кьяру, — так почему расщедрилась сейчас?

— …Селеста хотел бежать в Америку, но не сразу. У него еще были дела и здесь.

— Дела?

— Конечно. Нужно было устранить всех, кто знал Нанни Марина.

Алекс зажмуривается и открывает глаза: бессмысленность этих манипуляций очевидна, света не прибавляется. Зато вновь возникли кукольные головы. Теперь они не мелькают, как в калейдоскопе, а полукругом зависли перед лицом молодого человека. Рты их морщатся — то ли в улыбке, то ли в гримасе. Что стоит за этой гримасой? Боль, отвращение? До сих пор женские кукольные головки казались Алексу прекрасными — такими же прекрасными, как лица забытых киноактрис — Алиды Валли, Марии Меркадер, Карлы Дель Поджо, Дины Сассоли… Имена всплывают одно за другим, они щекочут гортань, старательно избегая контактов с жабой. Это вполне объяснимо: женщины недолюбливают земноводных, все женщины, а не только красивые.

Хорошо целуется, — доносится до него едва слышный шепот. Идет он явно не из темноты, где затаилось лицо сестры, а… Откуда он идет?

Хорошоцелуется-хорошоцелуется-хорошоцелуется — неужели кукольные головы решили обсудить его, Алекса, достоинства? Но они не спрашивают — ни друг у друга, ни у Алекса, скорее утверждают. Секундой позже все головы сливаются в одну, будто бы схлопывается гигантский невидимый веер. И эта — оставшаяся — голова уже не кажется Алексу прекрасной. Впрочем, уродливой ее тоже не назовешь, хотя черты кукольного лица перестали походить на женские. Новоявленная физиономия беспола, что-то среднее между пупсом и ритуальной маской; глазам никак не удается сфокусироваться на Алексе, они то закатываются под жесткие веки (из дерева? из пластика?), то косят куда-то в сторону окна. Наконец несчастный парень пойман, безжизненные зрачки заглядывают ему прямо в душу, рип-рип-рип, рип-рип-рип. Это уже не шуршание клопов-солдатиков, не прерванный полет снежных бабочек, в нем нет ничего общего с насекомым гулом, а… Луч надежды на мгновение пронзает сморщенное сердце Алекса и заставляет его трепетать.

— Ты слышишь, Кьяра?… Ты слышишь? Этот звук? Кажется, рация заработала!

Кьяра молчит, а ведь еще минуту назад ее было не заткнуть в рассуждениях о лейтенанте карабинеров и его дневнике. Алекс снова предпринимает попытку вырваться, и снова она оказывается безуспешной.

— Ты отпустишь меня или нет, черт возьми?!.