В плену у мертвецов

Я хотел, чтоб она была мне верна как офицер своему другу офицеру. Такая у меня к ней была молодая ревность и дружба. Я носил её джинсы, я был её сверстником-братишкой, там многое было замешано на безумной моей к ней дружбе. Я ею гордился, как более грубоватый братишка попроще может гордиться своим красивым, хрупким, элегантным братом. Её красота была нашей, её сигареты, мне и курить не надо было. То, что мы зверски ебались, для меня было не главным, возможно для неё главным. А я ценил больше её дружбу, её, куда более жизненно изощрённой, со мной, более невинным, не светским. Она была светским, искушённым братишкой, она учила меня манерам, есть с ножом и вилкой, среди прочего, я учился у неё радостно. Когда в Нью-Йорке это случилось, разрыв, произошло с декабря по февраль, я прежде всего забавного, очаровательного, причудливого брата потерял. Это было очень больно. Брат больше не считал меня родным, отказался, гад. Я так ведь любил с братаном напиваться. Как хорошо мы вместе с ней бухали, в одном ритме, два братишки-офицера. Офицеры тут мелькают недаром, мы оба ведь – офицерские дети. И что-то офицерское в нас было, дополнительно связывающее.

Разногласия были с самого начала такие. Я пришёл к ней из контр-культуры, из среды буйной и талантливой, собравшейся в Москву из всей страны. Она жила среди богемы, но богатой, официальной, хотя и фрондерской. Художники Збарский, Мессерер, актёры Галина Волчек, Кваша, Каневский, дирижёр Макс Шостакович, поэт-песенник Наум Олев и им подобные окружали эту девчонку лет с семнадцати. Добавьте сюда богатого лысого мужа, удовлетворявшего все её желания. У нас были классовые противоречия. Мы их сглаживали моим членом и стихами, моими и её. Однако мы с ней часто схлёстывались в споре: чья среда более подлинна и талантлива. Я доказывал, что моя, и только моя. Я оказался тотально прав: из контр-культуры вышли революционер-диссидент Буковский, два мощнейших «чувака», как говаривал Бродский, оба факты общемировой культуры – это я и Бродский, десяток ребят помельче, но значительных творцов, художники Зверев, Кабаков, Яковлев… В дальнейшем этот небольшой, как тогда казалось, разнобой во вкусах вылился в трагедию для неё. Её небольшой творческий импульс иссяк, молодость, растянувшаяся лет до сорока, всё же прошла. Её в сущности буржуазные предпочтения привели её к буржузно-мещанскому мировоззрению и образу жизни, пусть она и контесса. Она не понимает современности, и напыщенная, старомодная, в длиннополой шубе приезжает в Москву, где посещает своих полинявших заслуженных знакомых и участвует в посиделках бывших людей. Где ей понять страсть политики, Национал-Большевистскую Партию, её пацанов, девочек, атрибутику, цели, тюремные заключения. Она от меня на световые годы позади. Всё, что ей осталось – коллекционировать прошлое и ходить на похороны забытых знаменитостей. Надо было, братишка Елена, держаться меня. Судьба твоя была бы фантастической!

Наташей я тоже по-братски гордился. Мне нравилась её хмурая красота, её скандальный нрав. Я был без ума от её простой, наглой вульгарности питерской центровой девочки. Я сознавал, в каких-то житейских вещах, в искусстве взглядов, например, её превосходство надо мной. Она умела подавать такие сигналы! В женско-мужских хищных играх она была подла и извращённа. Я не был ни подл, ни извращён. Наташа сразу стала играть со мной в женские хищные игры. Она оказалась интуитивна, но не умна, и потому с первых дней нашей жизни в Париже обиделась на моё отношение друга и братишки. Наташа вообще мужчине другом быть не хотела и не могла. (Ирония судьбы: теперь она служит нянькой бородатому младенцу-наркоману. В наказание). Тем более братом. Она хотела обожания и прощения всех её подлостей. А я хотел от этого пола братских кровных отношений. А что ещё выражает рефрен в романе «Это я, Эдичка»: «вместе, блядями, проститутками, но вместе…»? Так я анализирую себя сейчас, в те годы я это лишь чувствовал иногда.

Короче, я искал в них братишек, чтоб безоглядно доверять, чтоб спина к спине рубиться против мира, а они хотели быть подлыми стервами, ходить к врагу, туда и обратно. К тому времени, когда я достиг Лизы, мой опыт жизни с женщинами переделал меня. Я уже не искал от них братской верности. Я хотел нежную женщину и собирался закрывать глаза на её маленькие слабости. Лиза тоже была заведомо классово чуждой. Сейчас бы я выбрал свою, нашу партийную девочку. Но то шёл 1995 год, партия только создавалась.