В плену у мертвецов

Я провёл свою жизнь среди женщин, и я много думал о них, об их судьбе, о предназначении их в мире. Я мог бы написать о них исчерпывающе-уничтожающее исследование под названием «Женщина» (how to use – как употреблять) и тем нанести им сильнейший удар, подорвать их могущество. Но я никогда не напишу такое исследование, потому что отказываюсь убивать тайну. Мир не должен быть объясним до деталей, иначе станет неинтересно жить. Всегда должен существовать домен (область) тайны. Чтобы видеть отстранённо, как Гумилёв: «Вот идут по аллее/ Так странно бледны/ Гимназист с гимназисткой/ Как Дафнис и Хлоя».

Ну и пусть идут. Не буду я их анализировать. Тем паче гимназисток. Юные девы трогательны, грациозны, красивы, как юные собачки и кошечки. Но общество не хочет, чтоб ты их любил. Общество хочет, чтоб с гимназисткой шёл гимназист, а не ты, мужчина-революционер несколько дьявольского облика. Общество хочет, чтоб ты монотонно спаривался либо с женщиной твоего возраста (с 58-летней старушкой, ужас!), ну в самом крайнем случае с женщиной лет на двадцать тебя моложе – увесистое половозрелое тело, упакованное в объёмистый лифчик, трусы, всякую женскую сбрую, тело подбрито, выбрито, подрезано, снабжено витаминами. Юные девы на самом деле самый кайф: бабёнка нерожалая – это лет пятнадцать, а то и меньше, не только нерожалая. Но и доабортная, свежая. Если тяга к свежести, к юности, к здоровью, к красоте есть извращение, есть разврат, то называйте меня старым развратником. Человеческие табу – это жуткая наёбка. Но есть мужчины, которые переступают через все эти табу, или сбрасывают их пинком. Такие обречены спать со многими поколениями женщин. Вот я из этих мужчин. Между датой рождения моей первой жены Анны и датой рождения крошечной Насти – разница в 45 лет.

В критических статьях о моём творчестве я не раз читал, что мне якобы, «не везло с женщинами». Причём критики не отрицают, что моя жизнь населена была и есть «чудовищами и красавицами». Под «невезением» имеется ввиду очевидно то обстоятельство, что я не живу с одной и той же женщиной. Общественное мнение было бы счастливо, если бы я до сих пор сожительствовал с первой женой Анной. Если бы бедняга не повесилась в 1990 году, ей сейчас было бы 64 года. Вот господа из газет были бы счастливы! А я как мусульманин брал себе молодых женщин. Анне было 27 лет, когда я её взял. Через семь лет я взял себе Елену 21 года, через одиннадцать лет взял Наташу, которой было 24 года, через тринадцать лет взял Лизу, этой было 23 года, а ещё через три года – Настю, ей было 16 лет. Если смотреть на жизнь по-крестьянски просто, по-мусульмански нормально: мужик всё время женился на молоденьких, – это значит очень везло Э. Лимонову с женщинами. Больше, чем кому бы то ни было, ему везло. Плюс они его любили. Другое дело, что он дико возмущал их, и продолжает выводить их из себя…

Прапорщики сидели и слушали, бесстрастно. Администрация тюрьмы выделила лучшую комнату, лучших прапорщиков для осуществления свидания государственного преступника. Не вульгарного вора, но идеолога радикалов. Прапорщики не сидели, но стояли как тощие птички, чуть сложившись вперёд в талии, тощие зады почтительно лишь касались тюремных банкетных столов. Солдафоны, дети бедных крестьянских родителей из провинции, они пошли в службу не от хорошей жизни. На них были цвета болотной ряски брюки и рубашки из дешёвого казённого волокна, с шевроном ФСБ на рукаве. На плечах – ломаные, неказистые огуречные погоны с мелкими звёздочками. Так же едко как и я, унтер-офицеры воняли тюремным сортиром, баландой, варёной селёдкой, перловой кашей. Но мы были страшнее, серьёзней и трагичней Наташи с её наркоманом. (Наркоман, сказала она, сидит с моим адвокатом в приёмной, ждёт её). Мы были из мира государственных преступлений и государственных наказаний, страшных сроков, волос на голове дыбом, из мира смертной казни, гильотины, топоров, Разина, Робеспьера, Дантона. Они – дети неказистых бедных родителей – лохов и я – изгой, схваченный чуть ли не ротой оголтелых военных в горах Алтая. Что она могла в нас понимать в своём сюртуке из кожи, похоже содранной с брюха крокодила?

Вместо того, чтобы закричать: «Ты – святой, я преклоняюсь перед тобой. Ты честнее и мужественнее, чем все, кого я знала!» – она с упрямым апломбом сообщила мне всякую хуйню-муйню.