В плену у мертвецов

В зависимости от расторопности через пару минут или более Zoldaten протягивает в кормушку очки. «И включите, пожалуйста, второй свет!» От повторяемости тюремных формул противно, но если сменить формулы, то тюремную машину заклинит. Чай пить нет смысла, не успею, сказано же было, через 15 минут. Они могут растянуться до получаса или же сократиться до десяти, однако лучше выпить чаю придя с прогулки. Я наклоняюсь над дубком, включаю ящик, НТВ. Последние минуты перед новостями. Слева у логотипа НТВ – цифры времени. Разборчиво видны 7, двоеточие, пятёрка, а вот что следует за пятёркой – неразборчиво. Наконец, вот новости: «Талибы отвергли ультиматум о выдаче Усамы бен Ладена». «Путин собрал в резиденции Бочаров Ручей всех своих силовых министров». «Состоялась панихида по высшим офицерам Генерального Штаба, погибшим в результате катастрофы вертолёта в Чечне».

Новости лишь кажутся новостями. Что ультиматум предъявлен, мы знали, что Путин собрал министров, мы знали, что вертолёт с двумя генералами и аж восьмью полковниками сбили, мы тоже знали. Иллюстративное обеспечение информации архивное, только панихида свежеотснята, все остальные сюжеты кое-как проиллюстрированы чёрт знает какими картинками. И всё же – окно в мир. Всё же эти звуки и это серо-синее изображение расширяет тюремную камеру. Всё же появляется перспектива: мир снаружи. Иначе мир бы измерялся от Ивановых пяток до решки на окне.

В замок вставили ключ. Я выключаю телевизор. Беру свои леденцы и картонки, руки за спину, лицом к двери – жду. Дверь открывается. По тюремным правилам нельзя выводить зэка одному. Посему за дверью их как минимум двое. Двери открываются. Да, – двое. Выхожу, поворачиваю налево, и по зелёной дорожке, наверху амфитеатр – все четыре этажа. Они следуют со мною, один – впереди, другой – сзади. Номера камер уменьшаются слева, «тридцать один», «тридцать», «двадцать пять», далее пульт, атланты держат окно, узловая связка буквы "К" – её пазуха. По пути меня передают друг другу. Те Zoldaten, кто начинал идти со мною, отстали, но зато идут другие. Всего их скапливается в эти моменты от шести до десяти Zoldaten. От пульта направо – пересекаю ровно посередине самую длинную черту буквы "К". Открытая дверь – иду в неё – мимо висящих в шкафу фуфаек и лежащих шапок, затем налево, и вот два лифта: обе крашеные серые двери. Один уже ждёт открытый – не спрашивая иду в лифт. В самую глубину. Лифт разделен на два отсека. Из своего – большего – Zoldaten задвигает за мною скользящую дверь. Сверху, и двери, и стенки в стекле. Он закрывает лифт. Нажимает кнопку. Едем на крышу. Прогуливаются в крепости Лефортово на крыше.

Он выходит из лифта. «Идём?» – обращается не ко мне, но к невидимому пока коллеге. Мне он говорит «Пошли!», выходим вперёд. Там нас ждёт выводящий сегодня Zoldaten. Загнав нас в прогулочные дворики, он подымется над нами и будет наблюдать нас сверху, разгуливая над нашими зинданами. Десяток шагов, поворот направо: пятнадцать дверей в коридоре с обеих сторон с цифрами, – «пятнадцатая» самая близкая, «первая» – в дальнем конце коридора, – самая неуютная и самая маленькая. Сегодня мне досталась «четырнадцатая». Едва ли не лучшая. Дверь в неё открыта. Захожу. Вверху небо в решётку и сетку. Одна четвёртая затянута железным листом. Прохладно. Облупленный цементный пол. Дико орёт музыка. Это чтобы мы не могли переговариваться из зиндана в зиндан. Кладу леденцы и картонки на выщербленную лавку. Небо чистое, холодное, солнечное небо бабьего лета в Москве. Бля, при мысли «бабье» сжимаю зубы. Долой бабье, вон бабье! Скоро холод, скоро дожди, скоро зима, зима – хорошо. Не так будет больно сидеть.

Музыка заканчивается. Знакомый голос Ксении Лариной. И её мужа Рената Валиулина. Повезло. «Эхо Москвы». Подымаюсь на носках, – выношу руки из-за спины перед собой, – вытягиваю на высоте плеч и приседаю. – Раз! – пошёл. – Два, то же самое. Перекатываю леденец языком. Три, четыре…

Прогулочные дворики по сути такого же размера, что и камеры. «Первый» дворик много меньше камеры, «четырнадцатый» дворик шире и больше, конечно. Но дело в том, что тут есть небо. Видны облака. Когда идёт дождь, я всё равно хожу под дождём. Ну разве что не ложусь делать отжимания. Воздух, опущенный в зиндан с неба, в сущности такой же что и на воле.

Сделав сто приседаний, я совершаю бег на месте. Считаю по левой ноге сотню раз. Затем раскладываю картонки на цементном полу, опускаюсь, кладу ладони на картонки, вспоминаю тирана Лёху и начинаю дышать, пыхтеть, прижиматься к цементу и отжиматься. Сделав тридцать раз – встаю. Стены в зиндане из некогда жёлтой штукатурки. Наложенная комками, неприглаженной, она имитирует что-то, природные камни, хер его знает, что. Ближе и ниже к полу штукатурка покрыта зелёным микроскопическим мхом. Только скамейка и жестяная банка, служащая пепельницей и плевательницей в углу зиндана – вот и вся обстановка, если можно так выразиться, мебель зиндана.