В подполье Бухенвальда

В это время Ганс Вернер поочередно выводит из смешавшейся общей толпы трех человек и заставляет их встать на скамью с поднятыми за головой руками. Три голых человека удивленно переминаются с ноги на ногу, не понимая, для чего их поставили на это возвышение. Но Вернер приносит несколько газет, свертывает одну из них в трубку и деловито щелкает зажигалкой. Начинаю догадываться о невероятном замысле Вернера, потому что обращаю внимание на то, что тела всех трех гуще, чем у остальных, заросли волосами. Крайним на скамье стоит невысокий, мускулистый армянин. Его грудь, руки и ноги почти сплошь покрыты черной, курчавой шерстью. Вот огонь бумажного факела лизнул его обнаженные ноги. Затрещали горящие волосы, армянин вскрикивает и дергает ногами. Свистит плеть и поперек лба и наискось через нос вспухает кровавая полоса. Демонстративно расстегнув кобуру пистолета, Вернер спокойно продолжает опаливание. Армянин скрипит зубами, но уже не кричит, не дергается. Двое других стоят бледные, окаменевшие, ожидая своей участи. Но вот шлепок по заду, и армянин спрыгивает со скамьи. Он неистово прыгает, дует себе на грудь, машет ладонями, пытаясь охладить обожженные места. Запах горелой шерсти вытесняет специфические запахи бани. Второй выдерживает такую же процедуру опаливания с удивительным мужеством. Ни стона, ни движения, только обильный пот ручьями струится по лицу, и капли его шипят, падая на горящую бумагу.

Третий — стройный, худощавый, очень молодой. В глазах мечется тоскливый страх.

Вернер с очередной зажженной газетой в руках очень внимательно рассматривает его тело, лицо и, неожиданно погасив свой «факел» сапогом, за руку стаскивает свою жертву со скамьи.

Вкрадчивым и даже ласковым голосом тихо спрашивает по-немецки:

— Ты еврей?

Парень из бледного становится каким-то синеватым. Он отрицательно мотает головой.

— А это что? — ревет вдруг Вернер, и страшный удар кованого сапога между ног заставляет его жертву, переломившись пополам, рухнуть на пол.

Откуда-то появляется миска с холодной водой. Вернер обрызгивает водой лицо молодого еврея и, когда тот медленно открывает глаза, опять тихо спрашивает:

— Скажи, ты еврей? — и дает ему напиться.

Сделав несколько глотков, тот отстраняет миску и с большим трудом медленно поднимается с пола. Вот он уже выпрямился во весь рост и стоит перед Вернером, неожиданно стройный и подтянутый. Что-то необыкновенно красивое, гордое появляется в его лице, осанке. С трудом верится, что этот человек всего минуту назад получил страшный, предательский удар.

— Да! Еврей! Доволен, собака? Я комсомолец и плюю на тебя, фашистский выродок. Понял?

Вернер несколько озадачен и рассматривает этот необычный, по его мнению, экземпляр.

— Я, я, ферштейн. Ком мит, ком мит[1], — очень ласково говорит он и, заботливо придерживая еврея под локоть, ударом ноги распахивает дверь в соседнее помещение. Дверь за ними остается полуоткрытой, и через эту дверь виднеются спускающиеся сверху душевые рожки.

Очень гулко в пустом помещении звучит пистолетный выстрел, и через полминуты Вернер возвращается, лениво вкладывая в кобуру еще дымящийся пистолет.

В течение нескольких минут, пока длилась эта трагедия, черный капо сбросил китель, засучил рукава и уже действовал бритвой, помогая банным парикмахерам. Первым он обработал человека с красивыми пушистыми усами, которого вначале принял за подполковника Смирнова, и странно, что, когда эти усы упали на бетонный пол, лицо обладателя их вдруг приобрело типичные еврейские черты.

— В кучу иди, до кучи, в середину, жидовская морда, пся крев, — и дает увесистый подзатыльник, после чего тот сразу же втискивается в самую середину нашей голой толпы.

Я заметил, что подполковник Смирнов понял, что я тоже слышал предостерегающий шепот черного капо, и, улучив минуту, почти не разжимая губ, он шепнул мне на ухо:

— Прикрывать надо. Якова-то! — я понял значение этих слов и передал то же Иванову. Пока продолжалась стрижка и бритье, Яков все время был окружен нами и скрыт от глаз Ганса Вернера.

Кажется, все «обработаны». Прокричав что-то непонятное в переговорную трубку, Вернер погнал нас в душевое помещение. Недалеко от двери, на полу, корчился молодой еврей с простреленным животом. Сквозь пальцы рук зажимавших рану, пузырилась кровь, маслянистой лужей растекаясь по цементному полу. Страшно входить. Мозг и нервы уже не переваривают этого концентрата ужасов, но сзади опять зловеще свистит плеть, и мы входим.

Из душевых рожков сначала клубится пар, потом брызжет вода. Мы получаем по маленькому кусочку шероховатого мыла, более похожего на наждачный брусок.

Кроме Ганса Вернера, появляется конвоир эсэсовец и становится в дверях, щелкнув затвором автомата. Он, по-видимому, подражая своему командиру, как-то лениво, небрежно прислоняется к косяку двери и натягивает на свое лицо презрительно-безучастное выражение. К отвисшей нижней губе прилепился окурок сигареты.

Справа от входа большой чугунный чан, наполненный зеленовато-грязной жидкостью, источающей ядовитый запах не то скипидара, не то карболки.