В подполье Бухенвальда

Черный капо тихо советует:

— Только скорее. Заплющи очи и скорее.

По очереди окунаемся в этот чан с головой. С диким подвыванием выскакивает из чана опаленный армянин и бросается под струи горячей воды. За ним окунаюсь я. Впечатление такое, что на выбритые части тела насыпали кучу раскаленных углей. Хочу тоже броситься под душ, но следом за мной окунается Яков, а его нужно «прикрывать» от глаз Вернера. Вместе с Ивановым помогаем Якову выбраться из чана и вместе бежим под душ.

Вода действует удивительно благотворно. Отросшими ногтями с наслаждением скребем друг другу спины, не замечая, что делается вокруг нас.

А в это время худой высокий военнопленный, который так беспокоился о пропаже фотографий и вошедший в душевое отделение в числе последних, только сейчас увидел молодого еврея с простреленным животом, плавающего в луже собственной крови. Он дико вскрикивает и пятится к двери, но, получив от солдата пинок в спину, падает около дезинфекционного чана. Один из полосатых служителей хватает его за шею и локоть и без видимых усилий, очень легко бросает в чан. Фонтаном разлетаются зловонные брызги. Когда из чана высовывается голова с широко открытым ртом и дико вытаращенными глазами, рука того же служителя опять погружает эту голову в вонючую жидкость, и так несколько раз. Через короткое время это барахтанье прекращается. Через борт чана безжизненно свисает голова с закрытыми глазами и широко открытым ртом. Худая неестественно длинная шея подергивается конвульсивными судорогами.

— Прочь! — рычит Вернер, и полосатый прислужник, угодливо улыбаясь, выбрасывает тело захлебнувшегося на цементный пол. Несчастный похож на рыбу, выброшенную на прибрежный песок. Спазмы рвоты чередуются с потугами глотнуть воздух. Как большой червяк, он извивается на полу длинным худым телом.

Естественно, что никто не моется. Все застыли, замороженные ужасом, не обращая внимания на струи горячей воды.

Вернер замечает это и, выхватывая пистолет, орет:

— Продолжай мыться! Быстро!

Его помощник, стоящий в дверях, вскидывает автомат. Мы моемся и незаметно наблюдаем за сценой у чана. Странно, что в безжизненных глазах Вернера опять появляется определенное выражение. Эти глаза горят торжеством победителя, упиваются властью, ликуют. Не важно, что эти голые беспомощные люди побеждены не им. Да и побеждены ли? Он чувствует их моральное превосходство, но не может упустить случая полакомиться хотя бы суррогатом, эрзацем торжества победителя. И он пользуется.

Рука с направленным на нас пистолетом дрожит, но он все же наступает кованым сапогом на горло лежащего перед ним человека и… давит.

Он не видит, как у человека под его ногой вылезают из орбит глаза, вываливается язык, он не может оторвать глаз от нас, потому что страшно боится, несмотря на нашу слабость и беспомощность.

Но всему бывает предел. Какая-то пелена туманом застилает мне глаза, в груди что-то перевертывается…

Как потом выяснилось, нас бросилось несколько человек. Меня перехватила сильная рука Якова, и, когда я упал, на меня повалились подполковник Смирнов, Иванов и еще несколько человек. Прикрыли.

Автоматная очередь, прострочив голую толпу, трех человек прошила насмерть, двух тяжело ранила.

Оставшихся 25 человек, голых, ведут по длинному коридору. Сопровождает нас только конвоир с автоматом и черный капо. Вернера не видно.

— Пошел шнапс пить, — сообщает капо, — у него нервы слабые, — и опять хорошо смеется.

Большое светлое помещение перегорожено большим барьером вроде прилавка. По ту сторону стеллажи с аккуратно сложенной одеждой. На полу кучи глубоких деревянных колодок, выдолбленных из дерева. За столами несколько человек, сравнительно хорошо одетых и не очень истощенных. Только по цветным матерчатым треугольникам на груди, преимущественно красного цвета, да по нашитым под ними номерам можно догадаться, что они тоже заключенные.

Капо отзывает одного из них к краю прилавка и по взглядам, бросаемым в нашу сторону, можно понять, что он рассказывает о всем случившемся.

Конвоирующий нас эсэсовский солдат невозмутимо усаживается на конец скамьи, около двери, приклеивает к отвисшей нижней губе очередную сигарету, щелкает зажигалкой и, кажется, забывает о нашем существовании. Даже не верится, что это он только что стрелял по толпе голых людей.

По личным карточкам по одному вызывают к прилавку и, окинув беглым взглядом, вручают охапку одежды самой разнообразной по качеству, фасону и изношенности. Обувь выбираем сами из кучи деревянных колодок на полу, но все старания подобрать по «размеру» все равно ни к чему не приводят. Дерево есть дерево. Там жмет, там режет, там трет. Кое-как облачившись, не узнаем друг друга.

Подходит человек, только что разговаривавший с капо, раздает нам по три комплекта красных матерчатых треугольников с латинской буквой «R», таких же, как у него самого, и по три номера на белых матерчатых лоскутах.

— Ну вот, товарищи, с этого момента можете забыть фамилии, имена, отчества. Некоторые забывают даже отечество. Помните только эти номера. Вы уже не люди, а «хефтлинги», т. е. каторжане.