В подполье Бухенвальда

Проходит еще часа полтора, и бухенвальдское утро вступает в свои права. Клочья разрозненных туч летят над нашими головами, цепляясь за верхушки деревьев, пропитывают все сыростью, и кажется, что нет уже ничего сухого в этом проклятом месте.

Наконец уборка закончена, и громадной толпой вваливаемся в помещение. Пахнет вымытыми полами и лизолом, который добавляют в воду для дезинфекции.

Четырнадцать дней карантина мы сами располагаем своим временем, и уже сейчас начинают проявляться индивидуальные особенности каждого. Вот пожилой украинец по-хозяйски усердно пришивает к подкладке своего пиджака большой кусок материи. Изобретает внутренний карман. Вот худой, дрожащий от холода человек носит на вытянутой перед собой ладони полпорции хлеба и, выпячивая большой кадык на худой шее, как-то очень жалко повторяет:

— За две закурки. Всего за две закурки.

Небольшой рыжеватый паренек с глазами навыкате самозабвенно хохочет, рассказывая трем собеседникам какой-то анекдот. Смеется только сам рассказчик, а двое его слушателей, хотя и смотрят на него, но не только не слышат, а пожалуй, и не видят, каждый думая о чем-то своем, далеком. Третий неожиданно зло, сквозь зубы бросает только одно слово:

— Балда! — и, круто повернувшись, уходит. Парень недоуменно хлопает глазами и умолкает.

Мой товарищ и спутник по побегам Иван сидит на краю нижних нар, уперев локти в колени и спрятав в ладони лицо. Все его большое, сильное тело выражает глубокую, безысходную тоску. О чем он думает? Может быть, о том, как в 1942 году пытался посадить свой горящий бомбардировщик и очнулся в плену? Или перебирает в памяти свою не очень длинную жизнь? Или вспоминает наши совместные побеги и скитания по штрафным лагерям и тюрьмам Германии?

Вокруг подполковника Смирнова, как всегда, крутится народ, и я замечаю, что не только авторитет старшего командира тому причиной. Вот он сидит за столом, сцепив пальцы сложенных перед собою рук. У него простое умное лицо и какое-то особое обаяние пожилого, повидавшего жизнь и умудренного ею человека.

Высокий лоб, широкие скулы, чуть курносый нос и очень внимательные серые глаза. Иногда эти глаза излучают отцовское тепло, разбрасывая к вискам лучики добрых морщинок, иногда отливают непримиримой ненавистью, но всегда в них чувствуется непреклонная твердость и воля. Разговор в этом кругу постоянно вертится около военных событий.

Сам Иван Иванович Смирнов говорит мало, сухо констатируя факты, ничем не выражая своего к ним отношения. Незначительным на первый взгляд вопросом или репликой он поддерживает разговор и дает ему нужное направление.

Кому-то возражая, он спокойно говорит:

— Военная история доказывает, что непобедимых армий не бывает. А немцы тем более не имеют сейчас оснований кичиться своей непобедимостью. Провал блицкрига — это уже первое поражение, спутавшее все их карты, несмотря на то, что тогда мы еще отступали. А поражение на Северном фронте, а под Москвой и наконец под Сталинградом! Вот и в эти дни оставляется один населенный пункт за другим, для выравнивания линии фронта. О чем все это говорит?

— Это говорит о начале конца, — хрипловатым баском констатирует Яков Никифоров.

— Это чей же конец ожидается? — угрюмо вопрошает свесившаяся с верхних нар голова с завязанной щекой. — Пока что-то будет, а нам здесь конец уже наступает. Попродавали всех еще в сорок первом, а теперь хорохорятся. Командиры!

— Постой… Так что же, по-твоему, сейчас немцы из Советского Союза по собственному желанию бегут, — ершится молодой паренек, — или их кто-то все же гонит?

— А ты друг, кстати, немецкого языка не знаешь? — обращается Яков к голове с подвязанной щекой.

— Ну, знаю. Третий год в плену. А что?

— Да так, ничего. Я недавно читал в немецкой газете, что с 1 февраля 1943 года, со дня завершения окружения группировки Паулюса, введено обязательное изучение немецкого языка.

— Где? У нас в армии? — спрашивает кто-то.

— Нет. Черти в аду изучают немецкий. Ожидают большое пополнение, — очень серьезно отвечает Яков.

Смеются все. Смеются не столько не совсем удачной остроте, сколько тому, каким она сказана тоном. Яков — неподражаемый мастер какого-то своеобразного, только ему присущего, юмористического тона.

Иногда вечерами, уединившись куда-нибудь в укромный уголок с небольшой группой более близких людей, Иван Иванович рассказывал о своей службе в армии. Рассказывать ему есть о чем, так как с 1918 года его жизнь неразрывно связана с армией. Тут и гражданская война, и борьба с интервентами, и долгие годы, посвященные обучению молодых командиров. В его рассказах чувствуется огромная любовь к родной армии, к нашим людям. Непосредственно о себе он почти никогда не говорит, и только от Якова Никифорова удается узнать, что глубокой осенью 1941 года начальник артиллерии дивизии подполковник Смирнов, дважды раненный, был взят в плен при выходе из окружения под Великими Луками. Тот же Яков рассказывает, что в Бухенвальд Смирнова бросили за активную антифашистскую агитацию в лагерях военнопленных, в которых им вместе пришлось побывать.