В подполье Бухенвальда

Яков Никифоров — почти полная противоположность спокойному, уравновешенному, выдержанному Смирнову. Может быть, и дружат они потому, что как-то дополняют друг друга. Яков — бывший артист Ростовского цирка. Врожденное чувство юмора, живой характер постоянно привлекают к нему людей. Это и хорошо, потому что Яков даже истощенных, потерявших веру в жизнь узников Бухенвальда может заставить смеяться, напомнить им, что они все-таки люди, и плохо, потому что после потери знаменитых усов лицо выдает его еврейское происхождение, а это не безопасно.

Как-то ночью, в зловонной духоте переполненного барака, под густой храп людей, спрессованных теснотой, мне пришлось услышать разговор Смирнова и Якова. Говорили они чуть слышным шепотом, и не моя вина в том, что я, притиснутый к ним, невольно все слышал.

— Главное — выжить, — шептал Иван Иванович.

— А толку?

— Толк найдем потом, когда освоимся.

— Выжить мы сможем. Штубендинсты обещали мне гитару достать. С гитарой я король в любой обстановке. Ведь я же музыкант-эксцентрик. Зря вы мою профессию не уважаете, Иваныч. Она кормит.

— Профессии я все уважаю. Плохо, если ты только с этой точки зрения смотришь на свою профессию.

— Ну, вам-то стыдно такое говорить, Иваныч. Вы же знаете, сами видели, что она кормит не меня, а сотни людей, которые в ней нуждаются. Ведь надо думать и о душе наших людей.

— Положим, душу виталисты выдумали.

— Да я же не о той душе говорю. Для меня важно, чтобы человек продолжал жить и не терять чувства своего человеческого достоинства. Для этого я и пытаюсь постоянно напоминать о том, что он, несмотря ни на что, — он человек. Вы же помните колонну «скелетов»? Они, наверно, забыли, что такое жизнь, и безропотно приготовились к смерти. Смирились. Эх! Добраться бы мне до этих «скелетов» со своей гитарой. Я бы их расшевелил.

— Трудно, Яша. Очень трудно. Вот и сейчас мы с тобой чувствуем запах горелого мяса. Это человеческое мясо. Это люди горят. Ты же видел, как круглые сутки над трубой крематория вместе с дымом выбивается пламя. Это горят «души», как ты их называешь. Страшно то, что люди теряют надежду, а следовательно, и способность сопротивляться.

— А может быть, если этим «душам» внушить, что они все же «человеческие» души, может быть, они больше не согласятся гореть?

— Вот в этом ты прав, дорогой. Вот отсюда и танцевать нужно. А пока… спать.

После этого невольно подслушанного разговора я долго не мог уснуть.

ЧТО ТАКОЕ ГЕРТНЕРЕЙ

Даже среди глубокой осени бывают дни, когда солнечные лучи выметают с неба грязные лохмотья разорванных туч и весь мир встает перед глазами человека в своей первозданной свежести и чистоте.

В один из таких дней мы сидели у стены своего барака, делясь слухами о событиях на фронтах Великой Отечественной войны. Подполковник Смирнов слушал наш спор, как обычно, рассеянно, лишь иногда бросая реплику — другую.

Тень от барака с противоположной стороны перекочевала на нашу сторону; не хотелось лишаться прощального привета осеннего солнышка, но и жалко было оставлять уютный уголок за бараком, где никто не мешал нам разговаривать по душам, без опасения быть подслушанными.

Только мы собрались уходить, как вместе с нашим штубендинстом Димой к нам подошел высокий молодой человек с круглым, свежим лицом, с веселыми черными глазами и большой щербиной между верхними зубами. Шепнув что-то Ивану Ивановичу, Дима сразу же ушел, а незнакомец, застенчиво улыбаясь, спросил:

— Ну как себя чувствуете, командиры?

— Того и тебе желаем, — ощетинился Яков. — Если бы ты, сапрофит, подошел ко мне два года назад, то, может быть, я стал бы с тобой разговаривать. Но сегодня мне почему-то твоя морда не нравится. Слишком она круглая на общем фоне, — закончил Яков хрипловатым баском.

Незнакомец не обиделся, очень спокойно сел на землю около Якова и, положив руку ему на колено, назидательно, как учитель неуспевающему ученику, начал объяснять:

— Голубчик, ты не прав. Я знаю, что сапрофит — это почти то же, что и паразит. Спасибо хоть за маленькое смягчение. Моя круглая морда мне самому не нравится, но что поделаешь, если мой кацапский организм даже из брюквы умеет извлечь все полезное. А поговорить нам следует, не считаясь с нашими симпатиями или антипатиями. Ты мне тоже меньше нравишься после того, как оставил в бане свои усы. Но все же я к тебе пришел и терплю твои грубости.

Всегда молчаливый и сдержанный, мой товарищ Иван, бесцеремонно взяв незнакомца за шиворот, поднимает его на ноги и, скосив на меня глаза, спрашивает:

— Я, наверно… провожу товарища?

— Отставить! — неожиданно властно бросает Иван Иванович, и это привычное по армии слово производит неожиданное действие. Незнакомец и Иван уже стоят по стойке «смирно», Яков убирает с лица ироническую улыбку, а я почему-то вынимаю руки из карманов.

— Садитесь, товарищи, — тихо говорит Иван Иванович и, подняв перед собой указательный палец, продолжает, упирая по-горьковски на «о»: