В подполье Бухенвальда

Кое-где еще темным бархатом огородной зелени тянутся длинные гряды. Местами сорванная ботва имеет золотистый, оранжевый или грязно-бурый цвет. Вдали черными провалами, как открытые гробы, зияют углубления парников. Рядом аккуратными штабелями сложены парниковые рамы. Еще дальше, за сооружениями, напоминающими стеклянные оранжереи, бегают полосатые люди. Не ходят, а именно бегают. Многие обнаженные до пояса, по двое, бегом таскают носилки. Кое-где виднеются фигуры вооруженных людей в черных шинелях, неподвижно наблюдающих за странной работой или медленно прогуливающихся. Людей в полосатой одежде очень много, и неестественная беготня своим темпом напоминает работу муравьев в растревоженном муравейнике.

Вот задний одной из пар, тащившей носилки, споткнулся и упал, уткнувшись лицом в землю. С уроненного конца носилок тотчас же на его голову плеснулась темная густая масса. Вот он вскочил на колени, пытаясь руками очистить залепленное чем-то лицо, но встать ему так и не удается. Подбегает какой-то человек в гражданской одежде и со всего размаха бьет его палкой по голове. Арестант беззвучно падает ничком, лицом в пролитую с носилок массу. Вот к нему бросается его товарищ, оставив передние ручки носилок, но человек с палкой и его остервенело колотит по голове, по плечам, старается попасть по лицу, и тот, закрывая руками голову, бежит. Видно, как человек с палкой догоняет его и сзади дает подножку. Арестант падает, но тут же вскакивает. Жестами он выражает возмущение, протест, но вот один из черношинельных людей вскидывает винтовку. В воздухе медленно плывет голубоватый дымок выстрела, и почти тут же доносится несколько запоздалый звук. Арестант как-то странно взмахивает руками и медленно оседает на землю.

А мимо бегут и бегут, как на старой киноленте, судорожно подергивая конечностями, полосатые люди с носилками.

— Ну за что же? — растерянно спрашивает Яков. — Не стало двух человек и все. Как не было. — Лицо его морщится, как от зубной боли, потом багровеет, и, уже не сдерживаясь, он кричит:

— Рвать! Зубами рвать! Каждый немец хуже бешеного зверя!

— А ну, тихо! — неожиданно говорит незаметно подошедший Василий и тише добавляет:

— Кстати, конвоиры в черных шинелях не немцы. Это русские. Вернее, бывшие русские. Немецкие солдаты эту команду не обслуживают. Слишком плохо пахнет. Русские предатели, те, что с винтовками, да немецкие заключенные-уголовники руководят этой командой. Эти ничем не брезгуют. А между тем название этой команды очень безобидное — «гертнерей», то есть огород. Наши ребята называют «Гитлер-рай».

— Да, но что они делают? И почему бегом? — спрашиваю я.

— Видите ли, кроме огородных культур для эсэсовского гарнизона и оранжерей, где выращиваются цветы для жен командного состава, на этом огороде имеется установка для переработки человеческих испражнений. Люди на носилках перетаскивают этот груз, нагружая его лопатами, а зачастую престо руками. Это сейчас ветер с нашей стороны, а то бы вы сами догадались, что у них за груз. А почему бегом? Да просто для того, чтобы люди быстрее ослабли и погибли от истощения. Вот так они и работают по 12—14 часов в сутки с получасовым перерывом на обед.

— Непонятно, зачем это издевательство. Если им нужно уничтожить людей, проще и быстрее было бы расстреливать, — замечает Иван.

— Нет… Тут другой расчет. Кто подлежит немедленному уничтожению, тех не стесняются уничтожать. Для этого существует «хитрый домик», крематорий, да и еще ряд «остроумных» способов. Вы еще все это узнаете сами. А эти люди и все мы, да и вы, по-видимому, подлежим медленному уничтожению. При Бухенвальде имеется три завода, принадлежащих частным фирмам, кстати, один из них непосредственно Заукелю. Сейчас мы с вами на себе испытываем то, о чем когда-то учили, как капиталисты действительно, как сапрофиты (спасибо, Яков Семенович, что напомнил это слово), высасывают все живые соки из людей. Конечно, кто-то из высшего эсэсовского начальства имеет на этом большие деньги. Кроме того, Бухенвальд поставляет рабов многим предпринимателям в разных городах Германии. Для этого создано несколько десятков так называемых внешних команд. Расстрелять, конечно, проще всего, а польза какая? А тут и рабочая сила, и нажива, и другие выгоды. Вот вы сами видите, что даже нечистоты идут в дело. Даже крематорий дает доход.

— Это что же, как отопление, что ли? — опросил Яков.

— Не как отопление. Как ни странно, а даже при сжигании таких доходяг[4], как наши заключенные, в печах крематория улавливается оттопленный жир, и его направляют на изготовление мыла. Остатки костей перемалываются на специальной мельнице, упаковываются в пакеты и тоже продаются как удобрение. Так-то, Яков Семенович!

— Черт-те что! Комбинат какой-то.

— Именно комбинат. Комбинат смерти. В этом вы еще убедитесь.

— Такого и на царской каторге не было, — тихо говорит Иван Иванович.