В подполье Бухенвальда

— Ничего не поделаешь. Прогресс. Цивилизация. Эти двое несчастных еще легко погибли. Чаще с уличенного в малейшей непокорности срывают одежду и голого бросают в яму с нечистотами. Каждый день из этой команды не возвращаются десятки человек.

— Неужели и те, русские, черные, так же лютуют?

— В них уже ничего не осталось не только русского, но и просто человеческого. Как правило, предатели — это прежде всего трусы, а трусы, если они имеют какую-то власть, особенно жестоки. Это доказано. Говорят, что многие из них стреляются, те, которые одумываются.

Подавленные увиденным и услышанным, мы молчим и не замечаем, как из-за угла барака к нам подходит плотный заключенный с зарубцевавшимся шрамом на левой щеке.

— Пойдем, Василий, — обращается он к нашему новому знакомому, — ребятам нужно идти на свой блок. Сейчас баланду принесут.

На прощание Василий дает каждому из нас по пайке хлеба и пачке сигарет.

— Только без вопросов, — заранее предупреждает он. — Просто ребята прислали.

Человек со шрамом беглым, но очень внимательным взглядом обежал наши лица, как сфотографировал, и они ушли.

— Кто же они такие? — задумчиво, как бы самого себя спросил Иван, подбрасывая на ладони пачку сигарет.

— Русские люди, — односложно ответил Иван Иванович и тут же уточнил: — Советские люди.

БОЛЬШОЙ ЛАГЕРЬ

Вот уже второй день, как кончился карантин. Мы уже не новички, а полноправные хефтлинги[5], точнее, совершенно бесправные рабы.

Нашу группу разбили по разным блокам, и я вместе со своим неразлучным Иваном попал в один из каменных блоков № 41. Эти мрачные каменные двухэтажные здания тремя рядами по пяти в каждом тянутся с востока на запад, отделяя северную часть лагеря с ее карантином и страшным гертнереем. Южнее, параллельно каменным блокам, расположены шесть улиц из деревянных бараков, образуя жилую часть большого лагеря. И наконец громадная площадь аппель-плац[6] с возвышающейся брамой главных ворот и мрачным зданием крематория.

В противоположность малому лагерю здесь бросается в глаза какой-то подчеркнутый порядок и чистота. Узкие коридоры — улицы между блоками чисто выметены, стекла окон сияют безукоризненной чистотой, даже люди большого лагеря, несмотря на худобу и изможденность, кажутся чище и аккуратней.

Здесь царит страшный санитарный режим. Оказывается, несколько раз в Бухенвальде вспыхивали эпидемии и, не считаясь со смертоносной проволочной оградой под электрическим током высокого напряжения, выплескивались за пределы лагеря и растекались по территории Тюрингии, Саксонии, Гарца и другим центральным областям «третьей империи».

С многочисленных табличек, развешанных в жилых помещениях, красноречиво и многообещающе кричит закон коменданта лагеря: «Даже одна вошь — твоя смерть». Этот закон неумолимо претворяется в жизнь с чисто немецкой пунктуальностью. Специальные контролеры на вшивость периодически проверяют белье заключенных, и если обнаруживаются вши даже на совершенно здоровом человеке, то его вызывают к воротам и он исчезает бесследно. Независимо от этого закона заключенные сами, всеми мерами, стараются поддержать чистоту, сознавая, что и от этого зависит жизнь.

Вторым не менее строгим законом является лагерный порядок — «орднунг». Горе тому, кто хоть в мелочи отступит от этого орднунга.

Вот уже около двух часов стоим на аппель-плаце. Над десятками тысяч голов сплошная пелена тумана с трудом пробивается светом сильных прожекторов с брамы. Все кости ноют от 12 часов каторжной работы, сырой туман проникает во все поры, пропитывает все тело противным липким холодом. Мучительно хочется есть.

— Кто-нибудь сбежал? — спрашивает стоящий сзади вновь прибывший молодой паренек Юрка.

— Отсюда еще никто никогда не сбегал. Стой тихо.

— Так чего же они два раза считали, — опять шепчет Юрка.

— Тише, тебе говорят! Плети захотел? Просто спьяна сложить цифры не могут. Там такие грамотеи, что до ста еле сосчитать умеют, а тут нужно посчитать около ста тысяч голов.

Стоим еще около часа. Ноги начинают деревенеть, глаза слипаются, и некоторые, чтобы не упасть от изнеможения, прислоняются к плечу соседа. Если сосед еще имеет немного сил, то старается сколько может продержать на себе ослабевшего. Каждый знает по себе, что даже пять минут такого полузабытья немного восстанавливают силы.

— Опять идут, — слышится приглушенный шепот. Море голов начинает слегка волноваться, шепот превращается в глухой гул. На верхней галерее слышен металлический щелчок, и неестественно густой, нечеловеческий голос ревет через мощные репродукторы:

— Руэ! Швайне![7]

Море голов замирает, и теперь видно, что от брамы идут блокфюреры[8] и на определенном месте площади находят строй подчиненного им блока.

Там, наверху, слышен приглушенный разговор, взрывы хохота, усиленные сотнями репродукторов. Забыли выключить микрофон.

— Ахтунг! Штильгештанден![9] — ревут рупоры, и десятки тысяч живых людей превращаются в статуи.