В подполье Бухенвальда

То он рассказывает об Александре Невском и битве на Чудском озере, то о Василии Буслаеве, то об освобождении Москвы народным ополчением Минина и Пожарского, то воскрешает в памяти что-то из художественной литературы, а иногда просто импровизирует, но всегда измученные люди слушают его, затаив дыхание, боясь пропустить хоть одно слово. С первых же минут этот глуховатый голос властно завладевает вниманием слушателей и уверенно уводит их куда-то далеко от этой жуткой действительности, будит в душе лучшие человеческие чувства, зовет к борьбе. Первое время казалось странным, что люди с такой жадностью тянутся к этим рассказам, жертвуя часами кратковременного отдыха, и только позже стало понятным, что эти простые слова врачуют истерзанные души людей лучше, чем отдых их измученные тела. Чувствуется, что этот неизвестный тоже ведет борьбу за душу советского человека, только более уверенно, продуманно. Ранее читанная и перечитанная литература в пересказе невидимого рассказчика вдруг приобретает другую трактовку. Яркие картины истории и современности будят уверенность в себе, напоминают о человеческом достоинстве.

— Не спите? — иногда спрашивает он.

— Нет! Что ты! Давай дальше! На самом интересном! — дружно отзываются оживленные голоса.

— Самое интересное — это то, что человек в любых условиях может оставаться человеком. Нужна воля, вера в свой народ и преданность Родине. Ведь так?

— Этого нам не занимать, — слышится в ответ.

— Вот именно. Этого нам не занимать! — отвечает невидимый голос. — И кто знает, может быть, через десятки лет молодые поколения советских людей будут читать о наших мучениях и удивляться нашему мужеству.

— Это, что в плен попал, что ли? — раздается из дальнего угла. — В этом, что ли, мужество?

— Плен, конечно, позор, — спокойно отвечает рассказчик. — Но это налагает на нас особые обязанности. Мы тем более должны стремиться сохранить чистоту советского человека, чтобы потом честно смотреть в глаза своим близким. При желании даже здесь можно быть полезным Родине.

— Да… попробуй, — с сожалением тянет голос из дальнего угла. — Вон она, труба крематория, день и ночь дымит. Всю Германию не натопишь нашими костями.

— А ну, замолчи, рыбий потрох! — со злостью обрывает кто-то.

— Эх, жаль, что темно, да и далеко до тебя добираться. Я б тебе сейчас навел косметику, нытик чертов!

— Ладно, ребята! Спите, — слышно, как человек слезает с одной из коек и в темноте идет к двери. — Кстати, вчера войска Советской Армии опять заняли одиннадцать населенных пунктов. Сбито восемь немецких самолетов. Взяты большие трофеи, — слышится от двери.

— Да ты-то откуда знаешь?

— Знаю. Немцы в газетах пишут. Спите! — скрипнувшая дверь на миг пропускает из столовой пучок света, и опять темно и тихо. Каждый по-своему переживает только что услышанную новость.

Основное наше питание — брюквенная баланда, кроме противного запаха и вкуса, имеет еще одно не менее противное свойство. В течение ночи несколько раз приходится вскакивать от рези в почках и переполненного мочевого пузыря. Как патрон из обоймы, извлекаешься из тесного ряда бесчувственных тел и бежишь в определенное место. В полузатемненном помещении столовой обычно сидит ночной дежурный. Ко всему равнодушный, он или чинит порванную одежду, или ремонтирует обувь, или вырезает что-то из куска дерева. Только очень наблюдательный человек может заметить, что все его равнодушие не настоящее и что не только одежду заключенных оберегает этот человек. Это можно заметить по настороженным взглядам, провожающим и встречающим каждого проходящего. Кто он, этот незаметный человек? Чей покой он оберегает? Чьи интересы защищает его бдительность?

В самый глухой час ночи в полутемном коридоре, между уборной и умывальником, часто можно застать двух — трех человек, о чем-то разговаривающих. Обычно они прячут свое лицо, но, несмотря на это, я уверен, что не раз видел там нашего старого знакомого Василия, а еще чаще его товарища со шрамом на щеке.

ШТАЙНБРУХ

Ноябрьское хмурое утро. До крошки съеден весь суточный рацион хлеба, выпита мутная бурда-кофе, закончена утренняя поверка и по пролаянному через репродукторы приказу строимся по рабочим бригадам.

Утром опять вызвали восемь человек к третьему щиту из пяти установленных у здания главных ворот — брамы.

Мы уже настолько изучили законы «Большого лагеря», что знаем значение этих продолговатых дощатых щитов, установленных между окнами левого крыла брамы. На каждом только громадная черная цифра полуметровой величины, но каждая из них имеет свое выражение.

Первый и второй щиты… Человека, вызванного через репродукторы к этим номерам, сначала поведут в «шрайбштубу»[14], а потом назначат в одну из рабочих команд. Эти два щита обещают продление жизни на неопределенный срок.

Грозная тройка — это смерть. Если человека через горластые громкоговорители вызывают «ан шильд дрей»[15] — значит, пришло указание о его немедленном уничтожении.

Четверка — этап. Отправка в один из филиалов Бухенвальда, разбросанных по всей территории «третьего райха».