В подполье Бухенвальда

Сгибаясь и покачиваясь под тяжестью двух камней, иду в толпе таких же рабов, как и я. Уже через несколько шагов чувствую, что в глазах начинает темнеть, кровь стучит в висках, сердце не умещается в грудной клетке. Проклятые камни с каждым шагом становятся все тяжелее, и кажется, нет конца этой дороге смерти.

«Дойти. Во что бы то ни стало дойти», — сверлит мысль, и тут же сознание подсказывает: «Не дойду». Онемевшие пальцы левой руки, поддерживающей этот камень, начинают слабеть, нестерпимо больно ключице, которая вот-вот треснет под острым ребром этого груза.

Мельком вижу сбоку напряженное лицо Ивана. Он понимает, что я вот-вот упаду, упаду, чтобы никогда не подняться, и в его глазах, как в зеркале, вижу отражение своего страдания. Его губы чуть слышно шепчут: «Иди! Иди!» — и я иду из последних сил, иду, напрягая всю волю, уже не видя ни окружающего, ни дороги.

— А ну, подожди, — слышу сзади незнакомый голос и сквозь пелену какого-то тумана вижу кисть неестественно громадной руки, снимающей с моего плеча проклятый камень.

Вцепившись двумя руками в оставшийся на правом плече камень, чувствую громадное облегчение. Возвращается ясное сознание, и я уже вижу знакомый бугорок на дороге, половину рокового подъема.

Скосив глаза и чуть повернув голову, вижу молодое, почти детское лицо и атлетическую фигуру. Парень очень свободно, без всякого напряжения несет свой и мой камень.

— Иди, не оглядывайся, доходяга. Этот гад ушел в хвост колонны. Не заметит, — тихо говорит он, озорно, по-мальчишески улыбаясь.

Наконец дошли. Бросаю свой камень куда положено и стою, качаясь, всеми силами стараясь не упасть. Обидно было бы упасть сейчас, когда все же дошел. Чувствую, что Иван крепко берет меня под руку, кто-то подает кружку с водой. Оказывается, это чех с повязкой на голове.

— Як се маш, русский?[17] — спрашивает он. И очень участливо заглядывает мне в лицо.

— Спасибо! Наверно, погиб бы, если бы не помогли. А как у тебя голова?

— Болит, — отвечает с ударением на «о» и прикладывает руку к окровавленной повязке.

Пока подтягивается хвост колонны, есть возможность немного перевести дыхание.

Чеха зовут его товарищи. Он торопливо жмет мне руку и спрашивает, где я живу.

— В Рязани, — почему-то отвечаю я.

Он недоуменно хлопает глазами, и я ему разъясняю.

— Есть такой очень хороший город недалеко от Москвы.

Он через силу улыбается.

— Нет, здесь, в Бухенвальде?

— На сорок первом. Флигель «А».

— Я Франц Ухса, — говорит он, тыча пальцем в грудь, — вечером приду, — и уходит, морщась не то от боли, не то от улыбки.

— Так ты из Рязани? — спрашивает меня стоящий рядом невысокий человек в больших роговых очках. — Значит, земляки? Я из Ижевского. Слыхал, наверно?

— Очень жаль, — отвечаю я.

— Почему жаль?

— Место неподходящее для встречи. Особенно с земляком.

— Это ты прав, — улыбается он, — а впрочем, земляк везде нужен. Здесь особенно. Вот если бы не ребенок, то лежал бы ты сейчас вон в той компании, — и показывает на штабель трупов около инструменталки.

— Какой ребенок? — не понимаю я.

— Да Ванюшка Удодов. Который у тебя камень взял по дороге.

— Почему ребенок?

— Потому что ему на днях шестнадцать лет исполнилось. Силища неимоверная. Если не погибнет — чемпионом будет.

— Где чемпионом?

— У нас, конечно. В Советском Союзе, — убежденно говорит он.

— Слушай. Ты где живешь? — спрашиваю я.

— А что?

— Хотелось бы поговорить.

— На тридцатом. Флигель «А». Приходи. Спросишь Сергея Котова.

— Обязательно приду. Я на сорок первом и тоже флигель «А». Логунов, Валентин.

— Я знаю.

Удивиться я не успел, потому что с обычным криком, пинками и ударами началось построение колонны. Не успел даже поблагодарить Ивана Удодова, затерявшегося где-то в толпе. И только когда колонна поворачивала от казарм гарнизона в сторону лагеря, далеко впереди я различил мощную фигуру этого мальчика-богатыря, спасшего мне жизнь.

В хвосте колонны две команды «поющих лошадей» тащили громадную повозку, доверху нагруженную трупами.

ЛЮДИ ИЩУТ ЛЮДЕЙ

И покатились дни серые, однообразные, похожие друг на друга, как бетонные ступеньки одной лестницы, ведущей куда-то вниз, в небытие.

Единственной отрадой в этой непроглядной жизни были короткие встречи с друзьями между вечерней поверкой и отбоем.

Однажды после работы штубендинст поманил меня пальцем и, оглянувшись по сторонам, вручил какой-то сверток.

— Чехи велели передать, — сообщил он таинственно.

В свертке оказались три пачки сигарет, две пары носков, шерстяной свитер и, что совсем удивительно, с полкилограмма копченого свиного сала. Это в Бухенвальде! Настоящее копченое сало.

— Ты, друже, не удивляйся. Раз человек дал, значит, он знает за что. Они посылки получают. Он тебя ждал, ждал, а тебя до самого отбоя не оказалось.