В подполье Бухенвальда

— Митцен аб![10] — при слове «митцен» тысячи рук, как одна, натренированным движением взлетают к головному убору. При слове «аб» — так же одним движением вместе с головным убором опускаются к ноге. Тишина — неестественная. Слышен скрип сапог блокфюреров, начинающих в третий раз считать «поголовье» заключенных.

Каждый блок застыл громадным четырехугольником в 500—700 человек.

Ряды по 10 человек построены в затылок друг другу и строго подравнены «по прическе». Выстриженные посреди головы полосы должны составлять геометрически правильную прямую. Горе тому, кто хоть на сантиметр отклонится в сторону.

Медленные шаги блокфюрера приближаются к нашему десятку. Вот видно его сосредоточенное лицо. Правой рукой с карандашом он отсчитывает десятки, одновременно проверяя их полноту, в левой дощечка для записи. Следом за ним, вытянувшись в струнку, с шапкой в руке идет наш блоковый.

— Ну сколько можно? — неожиданно возмущенно шепчет Юрка и поворачивает к соседу голову. Сзади его дергают за одежду, но предупреждение запоздало. Блокфюрер деловито передает блоковому дощечку и карандаш и, как морковь из грядки, выдергивает Юрку из рядов. Два раза свистнула плеть. Дикий вопль, и Юрка кубарем летит в середину строя на свое место, а блокфюрер возвращается, чтобы снова начать подсчет.

Юрку подхватывают заботливые руки товарищей, ставят на место, но он не может стоять. Сквозь пальцы рук, зажавших лицо, вместе с кровью сочится какая-то слизь. Нестерпимая боль слышна в его стонах.

— Молчи, дура! Подохнешь! — шепчет стоящий сзади Иван Погорелов и незаметно левой рукой держит его за пиджак, стянутый на спине тугим жгутом.

Медленно, очень медленно приближается рука блокфюрера, отсчитывающая десятки.

— Опусти руки, гад! Опусти руки, тебе говорят! — чуть слышно зло шепчет сзади Погорелов, и Юрка, превозмогая боль, опускает руки, зажимавшие лицо, и вытягивается.

Блокфюрер проходит. Вот он считает следующие десятки, медленно удаляется. Вот его уже не видно с нашего места. Тогда Иван Погорелов прижимает Юрку к себе, чтобы не упал, и чуть слышно шепчет на ухо:

— Терпи. Голубчик, родной, терпи, — и только тут замечает, что на окровавленном лице Юрки, пониже скулы, на каких-то волокнах висит выбитый глаз.

Слышно, как блокфюрер, сверившись с записью блокового, говорит: «Штымт»[11] и возвращается на браму.

Среди строя сидит на земле Юрка. Кто-то замотал его лицо полотенцем. Погорелов зажимает его рот рукой, чтобы заглушить стоны. Наконец рупоры ревут:

— Митцен! Ауф![12] — мгновенное движение всей площади, и шапки — на головах.

— Коррегирен![13] — раздается команда, и вместе со вздохом облегчения зашевелилась вся площадь.

Через несколько минут треском кастаньет рассыпались по асфальту площади шаги. Многотысячные деревянные колодки на ногах заключенных отбивают траурную дробь еще одному прожитому в неволе дню.

Иван Погорелов, как ребенка, несет Юрку на руках, а тот уже не стонет, а как-то очень жалобно, по-детски всхлипывает.

— Ну вот и увидел новичок фашистский «орднунг». Только вчера из карантина и уже увидал, — говорит кто-то.

— Хорошо, хоть правый цел. Стрелять сможет. А злости теперь у него на десятерых хватит, — отвечают из темноты.

Наконец, 41-й блок. Два флигеля на первом и два на втором этаже. Каждый флигель состоит из двух помещений. В первом выстроенные в ряд длинные столы со скамейками между ними и с «штубой» в углу. Штубой принято называть отгороженное шкафами место, где помещаются штубендинсты. Там же хранится несложный инвентарь флигеля. Во втором помещении трехъярусные койки с бумажными мешками вместо матрацев и тонкой редкой тряпкой вместо одеяла. Первое помещение называется столовой, второе — спальней.

Толпой вваливаемся в столовую, как лошади, стуча деревянными колодками. В нос бьет кислый запах вареной брюквы, но и он кажется таким заманчивым для голодных, истощенных людей.

В переполненном помещении столовой становится тепло, а потом даже душно.

Получаем по черпаку брюквенной баланды и усаживаемся каждый на свое определенное место за столом. Это лучшее время суток. Мы «дома»! Только на этом коротком отрезке деревянной скамьи мы живем. Утром здесь получаем свой микроскопический паек хлеба и запиваем горьковатой бурдой. После работы на этом месте проглатываем свою порцию противного брюквенного супа и какое-то время, до отбоя, можем побыть самими собой. Можно поговорить с соседом, можно зашить прореху в прорванной одежде, можно выслушать исповедь одного из узников о его неудачной судьбе, которая так запутала дороги, что одна из них привела сюда, в Бухенвальд.

В это короткое свободное время можно сходить в другой барак, чтобы проведать товарища, но горе тебе, если ты не окажешься на месте после отбоя.