В подполье можно встретить только крыс…

Жизнь материально стала легче, а главное, появились в постоянном рационе семьи свежие овощи и фрукты. Но шестидесяти пяти рублей в месяц на троих невероятно мало. Даже если сюда прибавить пятьдесят рублей, получаемых младшим — Андреем, то и тогда сто пятнадцать рублей на четверых — тоже немного. В общем, Зинаиде, хоть и в меньшей мере, но приходилось подрабатывать. И я соображаю: работали же когда-то по двенадцать часов… ежедневно. И… поступаю во второй магазин — продовольственный. Это еще шестьдесят пять'рублей и трехразовое питание. Теперь я получаю в месяц (на руки) сто двадцать шесть рублей, ровно столько, сколько платил в виде подоходного налога и партийных взносов, когда был начальником кафедры. Таково советское равенство. Но и то я смог добиться этого «равенства» только благодаря тому, что использовал «преимущества» «самого короткого в мире рабочего дня». В самом деле, как бы я смог работать на двух работах, если бы рабочий день был восьмичасовым? А при «самом коротком» могу получать свои сто двадцать шесть, работая ежедневно по двенадцать часов. В своих рассуждениях о двенадцати часах в прошлом я не учел, что те работали фактически десять (два часа перерыва на еду) и имели один раз в неделю выходной и сокращение рабочего дня на два часа накануне выходного. А я впрягся за свои сто двадцать шесть на настоящие двенадцать, без выходных и без сокращений. В результате за месяц я так измотался и исхудал, что на мне все висело, как на вешалке. И, придя домой, я не способен был даже на то, чтобы помыться. Еле сбросив верхнее, я падал в кровать и тут же проваливался в темноту. Особенно выматывался я в день работы в продмаге. Слишком тяжелые грузы были там. Утром с тяжелой головой тащился на работу.

Зинаида Михайловна расстраивалась. Требовала: «Брось одну работу. Зачем она нужна, если здоровье гробится». Но я все оттягивал. И тут она предложила: «Оставь одну работу и рядом с собой устрой Олега. Под твоим наблюдением он будет работать». И я был настолько измучен, что согласился на этот выход. Согласился, но никогда не смогу простить советскому правительству то, что оно поставило нас в условия, заставившие привлечь к непосильной работе тяжко больного сына. Семен Абрамович, идя мне навстречу, принял его на работу и позволил ему отдыхать, когда нужно. Но я всегда, как под дамокловым мечом, ходил под угрозой внезапного эпилептического припадка у Олега, да еще когда он будет с грузом или у открытого люка или на лестнице. Особенно ясна мне стала социальная несправедливость порядков в СССР после того, как в Америке Олегу не только дали пенсию по его заболеванию, но и назначили дополнительное вспомоществование для ухода за ним. Ему не только работать не положено, за ним еще и ухаживать надо, говорит американская служба социального обеспечения. Мы, родители, это тоже прекрасно знали. «Народная» же власть этого знать не хочет. Она не только ничего не платит на такого ребенка, но и мать, его растившую и за ним ухаживающую, считает не работающей.

Пока мы с Олегом трудились, наша мама время от времени «развлекалась» тем, что вела одностороннюю переписку по поводу незаконного лишения меня пенсии. Она писала в соответствующие органы, а те молчали. Я после посещения ГУКа и академии сказал, что больше с моей стороны не будет никаких шагов. Но где-то в октябре, слушая рассказ жены о ее переписке, я озлился и написал министру обороны такую записку:

«Родион Яковлевич!

По слухам[3], я разжалован из генералов в рядовые. Я склонен верить этим слухам, потому что уже скоро полгода, как я вышел из спецпсих-больницы, но до сих пор не восстановлен на службе и мне не назначена заслуженная пенсия. Прошу восстановить мои законные права. А если, вопреки закону, я разжалован, то имейте хотя бы мужество сказать мне это в глаза. Я за свою службу даже ефрейтора не разжаловал заочно.

П. Григоренко».

Когда примерно через месяц я снова подшутил над Зинаидой Михайловной насчет ее односторонней переписки, она сказала:

— Ну что же делать? Ты же не пишешь. Приходится мне.

— Как не пишу? А Малиновскому?

— Так разве то письмо? — сказала она. — То же вызов на дуэль.

Однако вызов этот подействовал. Малиновский снова пошел в секретариат ЦК.

— Я прошу решить вопрос с пенсией Григоренко.

— Вы — министр обороны. Вы и решайте своей властью.

— То, что можно назначить моей властью, я назначил. Солдатскую пенсию — двадцать два рубля. Но он от нее отказался.

И тогда секретариат принял решение: «Разрешить министру обороны назначить Григоренко Петру Григорьевичу пенсию — 120 рублей в месяц».

Во второй половине декабря 1965 года я получил заказное письмо, В конверте лежала пенсионная книжка без какой бы то ни было препроводительной бумаги. На следующий день позвонили из Мосгорвоенко-мата и, убедившись, что пенсионная книжка получена, сообщили, что пенсию надо получать в Ленинском отделении Госбанка. Я написал резкий протест против назначения такой пенсии, хотя пенсию принял. Она позволяла нам освободить от непосильной работы Олега.