В подполье можно встретить только крыс…

В госпиталь я добрался только к утру. Отец был без сознания, и врачи сказали, что после такого обширного кровоизлияния в мозг он умрет, не приходя в сознание. Несколько суток я и прилетевший мне на помощь из Вашингтона Миша Макаренко просидели у отцовской постели. Мы готовили себя к самому страшному. Однако организм отца каким-то образом справился и на этот раз, настолько, что он смог встать на ноги и дойти до машины, а потом и до самолета, доставившего нас в Нью-Йорк. После этого первого инсульта отец прожил еще три с лишним года. Уже не в состоянии заниматься активной деятельностью, он до последних минут интересовался тем, что происходило на далекой Родине.

В канун 1987 года, в день Рождества по новому стилю, моя жена, тогда единственная наша дочь Татьяна и я по дороге из церкви к моим родителям попали в автомобильную катастрофу. Боюсь, что именно известие об этой катастрофе привело к повторному кровоизлиянию, и перед самым Новым годом отец оказался в нью-йоркском госпитале Бет Исроэл, из которого уже не вышел.

Отец не боялся смерти. Никогда не забуду, как, в последний раз придя в сознание и узнав меня, он сказал: «Не сумуй, синку. Я не хочу більше жити. Бо це не життя».

21 февраля у отца поднялась температура, и я никак не хотел уходить из госпиталя несмотря на то, что было близко к полуночи и всех посетителей давно выпроводили. В конце концов дежурный врач уговорил меня уйти, заверив, что температура эта не страшна, но не успел я доехать до дома, как отца не стало.

Даже и в смерти своей этот человек, всю жизнь стремившийся разрушать преграды, разделяющие людей, умудрился хотя бы и на короткий миг объединить тех, кого обычно объединить не так легко. Я не уверен, был ли еще такой случай, чтобы православные священники трех юрисдикций и двух этнических групп, да еще в сослужении с греко-католическим священником, отправляли совместно заупокойную литию. И хоронить генерала собрались люди разного этнического происхождения и религиозной принадлежности, приехавшие из разных городов США и даже из Европы. Были тут украинцы и русские, армяне и евреи, крымские татары и коренные американцы, христиане разных конфессий, иудеи и мусульмане.

Отца хоронили с полными офицерскими почестями. Гроб с телом, покрытый украинским национальным флагом, несли украинские ветераны. Команда американских ветеранов, вооруженных карабинами, отдала оружейный салют, и американский ветеран-горнист протрубил сигнал «слушайте все». Оставшиеся после похорон на поминки люди долго еще не расходились и говорили много хорошего о покойном.

* * *

Несмотря на то, что автор предлагаемой читателю человеческой исповеди ушел в мир иной десять лет назад, я уверен: книга эта по-прежнему актуальна. Ни по авторскому замыслу, ни по форме она не претендует на историческое исследование. Напротив, это — размышления о будущем через призму прошедшего, о трагедии поколения, к которому принадлежал покойный генерал, о трагедии последующих поколений, горькая оскомина которой все еще ощущается бывшими подсоветскими людьми, в какой бы точке планеты они сегодня ни проживали.

Пройдет немало времени, прежде чем новые возродившиеся страны бывшего соцлагеря смогут самовыразиться в своем уникальном и в то же время общечеловеческом предназначении. Я знаю на собственном четвертьвековом опыте проживания в самой экономически развитой демократической стране мира, как необычайно трудно отделаться от груза «советскости». Варясь же в собственном соку, это сделать еще труднее. И я надеюсь, что эта книга внесет скромную лепту в этот процесс раскрепощения.

Оказаться в плену какой бы то ни было утопии — дело довольно простое. Утопии, обещающие легкое разрешение всех проблем, быть может, вообще неистребимы, но хочется верить, что предлагаемая книга поможет в процессе трудного излечения от этого тяжкого недуга и в выработке иммунитета против новых иллюзорных соблазнов — не только недавнего прошлого, но и тех, что могут возникнуть в неизвестном нам будущем.

Сергей Ковалев Событием был он сам

Любой мемуарист всегда балансирует между двумя жанровыми полюсами: повествованием и исповедью. В мемуарах советских диссидентов жанр исповеди приобретает особый смысл: это чаще всего рассказ о прозрении и (или) самоосвобождении.

Человек может изначально, с детства или юности, отвергать официальную идеологию, презирать и ненавидеть исходящие от нее ложь и лицемерие — и в какой-то момент, по тем или иным причинам, переходит от «катакомбного» инакомыслия к открытому противостоянию.