В подполье можно встретить только крыс…

К этой встрече и к мысли о роли конницы мне пришлось вернуться в Академии Генерального штаба, когда я разрабатывал дипломную тему «Конно-механизированная группа в наступательной операции». У меня никак кони не хотели сочетаться с танками, а Ворошило-Буденновское руководство никак не хотело отправить коней на пастбище.

Вспомнил я эту встречу и тогда, когда конники Доватора и Белова нашли наконец применение лошадям. Попав в окружение, они превратили коней в продовольствие. Сколько же вреда принесла игра в конники высшего военного руководства накануне войны! Лишь перед самой войной некоторые кавкорпуса реорганизовали в танковые. Но научить воевать по-танковому не успели. И атаковали эти танки по-конному и гибли, как кони, в атаке по глубокому снегу — под Москвой.

АКАДЕМИЯ ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА

Москва встретила нас с Иванчихиным прекрасной солнечной погодой. Правда, осень уже чувствовалась. Адрес академии мы знали — Большой Трубецкой (ныне Холзунов) переулок. В справочном на вокзале выяснили, что это где-то в районе Зубовской площади. Добирались на трамваях — с пересадками. Проезжая по улице Кропоткина, увидели промелькнувшую в окне форму Академии Генштаба. Пока выбирались из переполненного вагона, замеченный нами генштабист прошел мимо остановки и пересекал площадь. Мы бросились за ним. Догнали на Большой Пироговской улице.

— Товарищ командир! — окликаю я его.

Оборачивается:

— О, какими судьбами!

Я поражен. Первый человек, к которому я обратился, оказался комбригом Померанцевым. Он шел в академию. Пошли вместе. Дорогой я рассказал об обстановке в У Ре. Очень он расстроился арестом Кулакова. Но особенно взволновал его мой рассказ о проверке готовности УРа к противохимической защите. Он задумчиво сказал:

— Да, трудно будет Вишнеревскому, если вас оставят в академии. Времена начались тяжелые. Дай Бог ему пережить их благополучно. До чего же нас невежество заело и чинопочитание. Приехал из центра, так ему все позволено. Любую глупость его подпишут.

С экзаменами мне не повезло. Главный предмет — тактику — я провалил самым позорным образом. Не лучше было и с иностранным языком. Сдал я только уставы, ленинизм, текущую политику, географию. Иванчихин сдал все экзамены на отлично и хорошо. С этим мы и уехали обратно в Минск. Перед отъездом нам сказали: «Выдержавшим пришлем вызовы». Возвратились в УР. Я сразу окунулся в работу. Вызова я не ждал. Рад был, что вернулся в среду, с которой успел сродниться. Поэтому как гром среди ясного неба прозвучала телеграмма из ГУКа: «Григоренко откомандировать для учебы в Академию Генерального штаба».

Когда я оформил документы, встретился Иванчихин. Я спросил его, нет ли какого-нибудь сообщения ему.

— Нет, ничего, — ответил он.

— Но, может, еще пришлют. Ты же все экзамены сдал.

— Нет, не пришлют. Экзамены только для того, чтобы нас чем-то занять, пока мандатная комиссия проверяла наших дедушек, бабушек, братьев и сватьев. И я эту проверку не прошел. Поэтому меня теперь беспокоит, что со мной будет дальше.

Но опасения его, к счастью, оказались напрасными. Страшные годы он прошел благополучно. Исчез из моего поля зрения в начале войны.

Уезжали мы из Минска уже впятером, 1 июля этого года родился наш третий сын Виктор. К сожалению, и его рождение не вызвало перелома в наших отношениях с женой.

В это время уже широко проводились аресты. Атмосфера в академии царила мрачная, тревожная. Среди слушателей второго курса шли непрерывные аресты. На нашем курсе арестов не было. Я приписывал это тому, что поступившие на первый курс подверглись тщательной проверке. И только впоследствии пришел к выводу, что действовали тут две причины.

Первая. Высшим командным кадрам был нанесен столь большой ущерб, что впору было заботиться о подготовке замены, а не заниматься истреблением также тех, что идут на смену. Но не меньшую роль сыграла и вторая причина — случай. Была осень 1937 года — самый разгул репрессий. Самоостановка их в это время была просто невероятной. Но у нас им не дали развиться и набрать силу. А вот тому, что начала не было, мы обязаны двум людям — майору Сафонову, секретарю парторганизации нашего курса, и полковнику Гениатуллину — заместителю секретаря этой же парторганизации. Они поняли, как раскручивается эта чертова мельница.

Я был непосредственным участником первого и решающего сражения с попыткой начать аресты и на нашем курсе. Как-то, придя на очередное заседание партбюро, я был удивлен присутствием у нас высоких гостей — комиссара академии Гаврилова и начальника академического СМЕРШ, фамилию его я запамятовал. Начинается заседание. Сафонов ровным, будничным, даже каким-то скучноватым голосом объявляет повестку дня: обычные рутинные вопросы и «разное» — на последнем месте. Гаврилов с места:

— А дело Шарохина?